Белая птица - [66]

Японские истребители боя не приняли. Они держались в стороне, остерегаясь собственного зенитного огня и сторожа́, кого бы добить.

Но таких не имелось. Если верить печальному анекдоту, японский адмирал после Цусимы, отвечая на вопрос, сколько потоплено японских кораблей, начертил на бумаге ноль. Это мог бы сделать шестого августа и наш командующий.

Бойцы выскакивали из окопов на брустверы, махали пилотками, как будто кончилась война. Кричали: «Громову… Молокову… Коккинаки… ура!», хотя эти пилоты не служили на Хасане.

Такой чудовищной массы огня с самолетов не знали в прошлых войнах. В те годы считалось, что атака с воздуха на таком пятачке невозможна. Тяжелый бомбардировщик — не снайпер и не стрелок по амбразурам. После шестого августа в заморских штабах и академиях заговорили о том, как молодой генерал — combrig Ritschagoff — снял скальп с японских позиций.

— Если б в Испании… если б в Испании… — шептал Ян.

В 16.55 вперед пошли наши танки, словно из-под земли, из-под воды, из камышей и осоки. А следом — пехота от южного конца озера, с самого трудного места. Ян был севернее, но видел все. Танкового кулака на Хасане собрать не удалось. Но была ли еще война, в которой танки не поворачивались бы к противнику лобовой броней, а атаковали бы боком, открывая свою ахиллесову пяту — катки и гусеницу? Так именно шли наши танки на Заозерную — левым боком к неприкосновенной линии границы. Так же шла и пехота, добывая победу и особую честь нашему знамени.

Спустилась ночь, сырая, душная. Бои не утихали ни на минуту, упорные — рукопашная за рукопашной. Но все знали — наша берет. Сто восемнадцатый полк сороковой дивизии был уже на кручах Заозерной, в воронках от наших бомб.

На рассвете над сопкой появилось красное знамя.

Что сделалось, когда японцы увидели на Заозерной нашего знаменосца! Они полезли вверх на скалы с неистовым воплем. Офицеры карабкались впереди, размахивая саблями, выкрикивая матерную брань. Схватка длилась без конца, такая жутко свирепая, что саперы оплели скалу с нашим флагом проволокой. Японцы повисали на ней с открытыми ртами, словно искали смерти с темной верой в посмертное самурайское блаженство.

Еще трое суток длились бои, про которые в сводках говорится: обе стороны несут потери. Огонь японских минометов выскребал живую силу из траншей. Не пожалел самурай, раскрыл новое оружие, как немец — пикирующие бомбардировщики в Испании.

Яна контузило взрывом тяжелой мины, из ушей пошла кровь, и он не помнил, как его унесли, а потом увезли.

Вез его на пароконной тележке под брезентом, пропахшим оружейным маслом, приметный мужичок с русой бородкой, Куприян Силкин. Куприян сильно заикался, часто курил, а Ян всю дорогу смотрел на него сумасшедшими глазами.

— Ты чего, милый человек? — спрашивал Куприян.

Ян не мог объяснить. Он заикался сильней Силкина и сам себя не понимал.

Уже показались медсанбатовские палатки, когда Ян схватил Куприяна за руки.

— От… откуда у те… бя?

— Что, милый? Портсигар, что ли? Серебро… вот проба… Человек один дал на память. Георгий Георгиевич…

— Где? Когда? — захрипел Ян. — Это мой портсигар, мой подарок!

— Не врешь?

— Я купил… привез ему в Москву.

— А он мне — из Москвы… в прошлом году, об эту самую пору.

Ян покачал головой:

— Темнишь, парень. Об эту пору он был не здесь.

— И я был не здесь… далече отседа! Не веришь? На, бери обратно. Серебряный… Скажешь ему: мол, конфисковал.

— А где он сейчас — ты знаешь? — спросил Ян.

— Откуда нам знать!

— Честно?

— Перекреститься, что ль? Тебе-то известно: живой он по крайней мере?

— Жив… жив… к сожалению, — пробормотал Ян.

— Как это может быть — к сожалению!

— Может.

И долго еще они так балакали. В войну случаются и более редкостные встречи, а была война.

Сопку Безымянную взяли 9 августа. Тут наша пехота согрешила — вклинилась на полкилометра по ту сторону границы. Это было последнее предупреждение, хорошо понятое японской стороной, не хуже, чем бомбежка 6 августа. Самурай сломился.

11 августа началось перемирие.

Как стало известно много лет спустя, на хасанском фронте побывал Бранко Вукелич, корреспондент французского агентства Гавас, друг и помощник Рихарда Зорге. Японский командующий артиллерией полковник Танака похвалялся Вукеличу, что истратил у Чанкуфын двенадцать тысяч снарядов, по тысяче в день… А Зорге недоумевал, почему с самого начала на Хасане не было наших полевых войск, одни пограничники; он предупреждал об угрозе на Хасане, почему же ему не поверили в Москве?

14 августа на сопке Заозерной мы передали японцам тела павших солдат. Японцы передали нам тела красноармейцев — их было тридцать четыре. И легли они в братскую могилу, самую большую со времен гражданской.

Эти четырнадцать дней потрясли страну, как потрясает только война.

Зинаида Шумакова тайком от мужа закупала крупу, соль, спички, мясные консервы, чай, махорку. Еще она покупала тапочки и калоши; товар — грошовый, а в войну дороже хромовых сапог. Наверно, и другие умные люди так поступали, потому что в магазинах пропали соль и спички и стало трудней с разменной монетой — серебряной.

Анна жила от газеты до газеты. Но заметки о Хасане были мучительно кратки. Сережа убегал спозаранок — на Хасан. Анна до полуночи не выключала радиоприемник. И никак она не могла здраво объяснить самой себе, почему за четырнадцать чрезвычайных дней ни в газетах, ни по радио ни разу не упоминалось имя командующего ДВФ. Два письма было в газетах от имени актива Н-ской группы Дальневосточного Краснознаменного фронта; оба подписали Штерн и Семеновский.