Белая птица - [51]

Павлищев коротко качнулся, не сгибая спины и шеи.

— Покорнейше прошу — откушайте прежде всего.

— Умру, но съем, — сказала девушка.

— Сделайте милость.

Она поела и уснула, тут же у стола, не помня как.

Проснулась часа через два, в тихих сумерках, на мягкой постели, разутая, распоясанная, с расстегнутым воротом, укрытая ватным одеялом, легким как пух, в блаженной испарине.

— Иван Викентьевич… — позвала она машинально.

— Я здесь, — отозвался он от окна. — Я готов. — И показал на стол.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать бухгалтерские книги старорежимного образца, в желто-муаровых переплетах.

— Вы держите их дома?

— Никак нет. Принес. Пока вы изволили почивать.

«В жизни ничего подобного не испытывала», — подумала она. Но не ругать же человека за любезность, исполнительность!

Она с наслаждением умылась в сенях. Павлищев сливал ей на руки воду из деревянного ковшика.

Книги оказались в безупречном порядке. Претензий никаких.

Хозяин предложил чаю.

— Вы всех так принимаете? — спросила девушка.

Он ответил с обидой:

— О нет, сударыня. Заверяю вас… нет! — И пригладил ладонью редкие волосы на впалом виске.

Что же сей сон значит? За что такие щедроты?

— Интересно, откуда у вас спирт? Вы можете мне сказать?

— К вашим услугам. Я не только бухгалтер, еще и скотский врач. Фельдшер — по кавалерийской привычке и гусарскому нахальству. Для ветеринара спирт то же, что кипяток для повивальной бабки.

— Скажите, если это не секрет, а правда, что вы еще и бандит?

Он грустно улыбнулся, глядя на нее с отеческой добротой.

— Устами младенца глаголет истина. Не смею отрицать — здесь я на неблаговидном счету. Это меня в высшей степени огорчает… Одно время мне доверяли, поручали даже всевобуч.

— Все-во-буч?

— Нечто вроде. Стрелковую подготовку местной молодежи.

— Но это же глупость! Головотяпство…

— Обучать стрелять?

— Дать вам оружие! Как вы считаете?

— Пожалуй. Недоразумение. Я жил в Черемшанке. Теперь мне велено жить в городе, так сказать, поближе… к местам возможного пребывания… лиц, мне подобных… Живу. Жду дальнейших указаний.

Он налил чаю — ей и себе, поставил чайник на конфорку желто-медного самовара.

— Не знаю, как там в Семипалатинске, паче того — в столицах… Здесь у нас, на местах, сплошная неразбериха. Подчас, знаете ли, весьма похоже на цыганский базар. Не политика — чехарда! Смутное время…

Она спросила:

— Вам не по душе власть большевиков?

— Всякая власть от бога, дитя мое. Но я бухгалтер и кумекаю, что рентабельно, а что в убыток. Вы хорошо знаете Карачаева? Мне, парнокопытному, просто жаль его редкостного таланта, дара Левши, закопанного в землю по холку! Или, скажем, вы… Это ли не глупость, трагикомедия, что вас сюда пригнали?

Глаза ее сузились.

— Меня не пригоняли. Я доброволец. Здесь мое сердце.

Он рассмеялся. Встал, взял ее руку и поцеловал.

Она вырвала руку.

— Что вы делаете…

— Не понимаете, что делаю? Не верю. Вы дворянская дочь, гражданка Коренева! Сие написано у вас на челе водяными литерами.

Она побледнела, он похлопал ее по руке.

— Не бойтесь. Вы не на чистке. Я не донесу.

— Я не боюсь, — сказала она. — Мой отец не имел поместий. Он учительствовал всю жизнь, подобно своему отцу.

— Разночинец? М-да. Стало быть, пропойца… или гений! Служил в армии?

— Конечно. Воевал и был ранен пруссаками на Мазурских болотах.

— В каком чине?

— Начинал вольноопределяющимся… А убит на русской земле — пулей в живот.

— Он был у красных?

— Он расстрелян, Иван Викентьевич, дутовцами.

Иван Викентьевич поморщился брезгливо.

— Дутов — выскочка и вор. То же, что Унгерн. Оба подохли собачьей смертью… Давайте-ка я вам подолью горяченького.

Она усмехнулась про себя и нарочито-шумно отхлебнула из чашки огненный, черный, как вино, чай. Он посмотрел на нее снисходительно, как на озорного ребенка.

— Вам… нравится Карачаев? — спросила она.

— Нимало! Но, верите ли, он за одну ночь починил мне дедовские настольные часы с недельным заводом, которые отказались смотреть в Швейцарии, в Лозанне, двадцать лет назад. Вот они… — Павлищев показал на комод. Часы — в виде павильона из стекла с бронзовыми колоннами и шатром. — Вы уже знаете, конечно, что он не терпит меня, — не за что-либо, поверьте слову, а за то, что я смыслю токмо в лошадях… Этот человек видит будущее таким, каким никто из нас не видит, причем неистово-убежденно, как маньяк или пророк. Право, я отдал бы один глаз, чтобы увидеть то, что он видит, — из чистого любопытства! («Неужели?» — подумала она.) Если он захочет, милый мой доброволец, вы станете его женой, — добавил Павлищев, почесывая себе ногтем мизинца кончик носа.

— Же-ной? — Она засмеялась, не очень натурально.

— Или любовницей, все едино. Поэтому вы шли через Иртыш у него на глазах.

— Нет, не поэтому, — сказала девушка с преувеличенным высокомерием.

Павлищев равнодушно пожал плечами.

— У него есть приятель, геолог, с комичной фамилией Небыл. Из чехов, наверно. Зовут Яном. Ищет золото для советской власти… Так вот одна девица из его геологической партии, девица как девица, я бы сказал, не из самых глупых, прониклась к Карачаеву нежным чувствам, но без взаимности. И что же получилось? Завела она его однажды, в знойный денек, в лес, под каким-то деловым предлогом, и вдруг сорвала с себя накомарник, затем платье и легла на траву в чем мать родила под тучей комаров… Вот какая петрушка. Надобно вам сказать, что это был отнюдь не вид кокетства или чего-либо подобного, а скорей вид самоубийства, очень мучительный; впрочем, не мучительней иных. Дело каких-нибудь десяти, пятнадцати минут. Если бы комары трижды снялись с ее тела, напившись, она вряд ли осталась бы жива. Это равнозначно общему ожогу.