Белая птица - [53]

В области девушку учили говорить на местах, не церемонясь: «Не сделаете, не дадите, поло́жите партбилеты на стол!..» Партийцев на селе было немного, они были силой.

Но девушка говорила на собрании иначе.

Из книжек она знала, как Дзержинский, Пархоменко приходили безоружные к восставшим эсерам, анархистам и единственно правдивым словом переламывали их настроение. Отец рассказывал ей, как в Петрограде на многолюдных митингах выступала Александра Коллонтай, первая женщина-нарком.

Так говорить речи девушка и не мечтала. Но она верила в разумное и честное слово. И говорила, будто перед ней детишки в школе: не крикливо, доступно для всех и по возможности не нудно.

Слушали ее сперва с недоверием — действительно ли она из области?.. Потом заинтересовались. У нее было пристрастие к цифре, а цифру крестьянин почитает, она примета самостоятельности.

— Колхоз — это трактор, — объясняла приезжая, стоя под керосиновой лампой. — В двадцать четвертом году мы построили два трактора, в нынешнем дадим по плану три тысячи. В будущем году — десять тысяч! С машиной дешевле, выгодней…

— Как так дешевле? Нетто это может быть? А бензин? Забыла? Говоришь, чего не смыслишь… без разуменья!

Девушка стала загибать пальцы.

— Если пахота гектара на живом тягле обойдется в десять рублей, на тракторе — в семь рубликов девяносто семь копеек. Посев… соответственно — два семьдесят пять и рубль девяносто девять. Уборка: на лошади — четыре с полтиной, на тракторе — два рубля двадцать девять копеек! Включая и бензин…

В избе стало тихо, как в церкви.

— В итоге на гектаре кладем в карман пять рублей чистых. Спрашивается, есть тут смысл? Вот вам подарок рабочего класса.

— Эк она… лихоманка… — сказал дед из первого ряда. — Врет, не запнется! За это тебе — делву с медом.

Делва по-староцерковному — бочка.

Девушка называла цифры наизусть, как верующая «Отче наш». Это мужикам было по душе.

А она посматривала в сторону темных входных дверей: не покажется ли там товарищ Карачаев? Пусть бы он сейчас обмолвился про шелковые косы. Попробуй-ка обругай…

До поздней ночи ее пытали вопросами, и она, не дрогнув, ответила на все: и про мировую революцию, и про женский стыд, и про лорда Керзона, и про жизнь на Марсе, и про то, верно ли, что казнили царя Николашку.

Павлищева в толпе не видно было. Дядя Ваня исчез — незаметно, без шума — до утра.

Назавтра, в воскресный день, гостья вознамерилась проникнуть в кержацкую тайную молельню; в селе имелась, конечно, не одна. Попросила Павлищева: не сводит ли помолиться по здешнему чину и уставу? Он ответил и впрямь по-раскольничьи:

— В пимах, дева, молиться грех… как сидя креститься…

— Я разуюсь.

— Скажут: баские у вас ножки!

Иван Викентьевич щурился, почесывал ногтем мизинца нос, но говорил с ней заметно холодней. От доверчивости, добродушия не осталось и тени.

Тогда девушка принялась рисовать, как предсказывал Карачаев, только не горы и воды, а лицо Павлищева, его лошадиную голову… И он осведомился язвительным шепотком:

— Это у вас что же — вид допроса?

— Угу, — ответила она небрежно.

Разговорились об оружии, осевшем после гражданской в селах. Как бы невзначай Павлищев предложил: не пострелять ли?

Вышли за село, установили под горушкой самодельную мишень. Стреляли из председательского нагана и из мелкокалиберки. Предложили пальнуть гостье.

— Из чего предпочитаете? — спросил Иван Викентьевич.

Она выбрала наган.

— Покажите, что нужно делать.

— Уж будто не знаете!

— Первый раз держу в руке.

Он показал, она выстрелила, торопливо прицелясь. Руку ее высоко подбросило. Ясно, что в белый свет. Поглядели на мишень: в яблочко, в самую сердцевинку! Десять очков…

Девушка подняла фанерку, выдернула спичку из дырки от пули, посмотрела сквозь дыру на свет, смеясь беззаботно и не замечая, что никто ей не верит, а Павлищев видит у нее в кармане зеленых бридж такую же игрушку, как в руке.

— Ну-с, мне пора, — сказал бухгалтер и сухо доложил, что возвращается в город, забирает подводу. Дальше им не по пути.

Она удивилась его тону.

— Что же, и валенки с меня снимете?

— Носите покуда. Бог с вами, — ответил он, а ей показалось: «Покуда бог с вами…»

Под ложечкой у нее неприятно защемило, но она сказала:

— Привет Карачаеву.

Иван Викентьевич откланялся.

В понедельник Боровых дал ей «виноходца» под мужским седлом и бойкого деда в поводыри. Третьим увязался пожилой фельдшер — «до Любишкина». Любишкин — голова соседнего колхоза, выше по Ульбе.

В последний момент Боровых что-то стал говорить о Любишкине — неприглядное, ругательное. Она слушала вполуха. Все ее мысли были заняты «виноходцем».

Местные лошади некрупные и по виду округлые, мягкие, а иноходец попался рослый и костлявый. Дорогую гостью подсадили в седло, и она почувствовала себя точно на гребне крыши. Неловко, страшно и стыдно…

Дед затрусил на своей кобылке. Иноходец мотнул головой, едва не выдернув всадницу за повод из седла, и машисто пошел следом. Полетели соколы!

— Ехали каза́ки да чу́бы по губам… — смешливо нашептывала себе девушка стих из «Улялаевщины».

За околицей ей стало не до смеха. Хилый бестелесный дедок норовил пустить рысью. Иноходец удлинял свой мерный страусиный шаг, и в седле начиналась пляска святого Витта. Девушку трясло, точно безрессорную тележку на ухабах, беспорядочно молотило о ребристое седло. Локти ее мотались неудержимо, голова — тоже, все в животе болталось, сердце вышибало из груди. Глупо и больно до слез.