Белая птица - [50]

Она поправила платок на затылке. Сказала не по-нашему:

— Я очень, очень рада… — Взяла сало и дала парню три кусочка сахара-рафинада, которые держала в кармане пальто, в чистой тетрадочной бумажке.

Карачаев, уполномоченный обкома, встретил девушку с откровенным недоумением. За тулуп он благодарил, а документов не стал и смотреть. Черный, скуластый, как монгол, он уставился на нее воспаленными от долгого недосыпания, сухо блестевшими глазами, потерянно подняв брови, словно решая, смеяться ему или отвести душу бранью.

— Сколько вам лет?

— Больше восемнадцати, — ответила она с вызовом. И подумала: «А тебе больше ли двадцати? И много ли больше?»

— Что умеете делать?

— Все, что будет нужно…

— Для чего нужно?

— Для оживления кустарного промысла и укрепления колхозов!

— Поедете обратно, — оказал Карачаев. — Немедленно. Скажете Витюгову, что у меня не пансион для девиц с шелковыми косами. У меня бандитские гнезда, кулацкий саботаж. Война — за хлеб, за советскую власть.

— Я поеду в села, — сказала девушка, — вверх по Ульбе, в те самые бандитские гнезда.

— Ага. Ну что ж, валяйте! Полазайте по нашим тропам. Горы, воды… Благословляю вас, леса, и тому подобное… Я вам дам красный и синий карандаш для зарисовок.

— Вы мне дадите коня.

— Даже коня! — Он взял со стола широкую желтую линейку. — А вот этим по одному месту вы не желаете?

Девушка встала, нежно покраснев.

— Вы устали, измучились здесь, товарищ Карачаев. Мне очень хочется вам помочь.

— Мне? По-мочь?

— По мере моих сил, разумеется.

Он все же чертыхнулся сквозь зубы.

Она взяла со стола свои документы.

— Первым долгом мне нужно будет связаться с бухгалтером местного кустпрома. Как его по имени-отчеству?

Карачаев насмешливо сощурился.

— Иван Викентьевич… Павлищев! А вам известно, что он подпольный вожак кулачья? Действительный тайный советник бандитских дел. Полковник царской армии, неразоблаченный колчаковец.

— Нет… мне не говорили…

— Куда же вас, извините, черт несет?

Ей хотелось тоже крикнуть: «Вам что за дело? Вы кто такой?» Она сдержалась.

— Мне поручено проверить отчетность.

— Ступайте, проверяйте. Сейчас он у себя дома — на том берегу Иртыша.

— А как… к нему идти?

— Как люди ходят! По льду.

Карачаев проводил девушку к реке, к береговому припаю, припорошенному снегом, и небрежно кивнул, стряхивая рукавицей белую пыльцу с валенок.

— Вон на тот мысок держите… где изба под железной крышей…

— Спасибо, — сказала она едва слышно.

И пошла по ледяной глади, старательно, широкими кругами обходя зеленовато-черные колодцы прорубей, издали — глазки, вблизи — пасти. То и дело она заминалась, щупала ногой саженной толщины лед, вытягивая в стороны руки. Неужто она впервые так переходила Иртыш? Этого еще недоставало!

Ближе к середине реки открылось, что поверх льда стоит вода, и даже не стоит, а течет, глухо журча, и в ней — небо и облака. Вода пришлась чуть повыше щиколоток, но казалось, что ей нет дна. Это выходила на ледяную грудь Иртыша неуемная Ульба.

Карачаев не сомневался, что девушка помнется-помнется там, у реки, на реке, и вернется. Она пошла дальше. Пошла без шеста, без посошка, в своих аккуратных сапогах с тощей подметкой и голенищами до икр.

Идти было и скользко и вязко. Под ногами расползалось в стороны жирное, как тина, слабо заледеневшее месиво. Попадались мелкие камешки, голыши, острые, как гвозди. Хотелось идти на носках, повыше над водой, но девушка твердо ступала на полную ступню. Сапоги промокли — ладно! Только бы не подвернулась нога, только бы не упасть… И не просмотреть бы сквозь толстое отсвечивающее стекло воды полынью, окошко в Иртыш. Тут подо льдом быстрина; так и чудится, что он прогибается под ногой.

Карачаев не выдержал, закричал:

— Стойте! Шут вас подери… Назад! Бешеная девка… Поворачивайте, вам говорят!

Она слышала его крик. И, не оглядываясь, помахала ему рукой. Пусть теперь пошумит. Ему полезно…

Ноги у девушки окостенели до колен, шаг становился неверным, но вода заметно мелела, течение ослабевало, впереди было «сухо». Пушистая пороша. Проруби. До избы под железной крышей — рукой подать. Девушка выбралась на покатую скользкую зеленоватую ступеньку, облизанную волной, и пустилась бегом на прямых ногах, точно на ходулях. Сапоги ее обледенели, цвета они были дымчато-стального.

Бухгалтер Павлищев принял ее куда ласковей, чем Карачаев. Встретил на крыльце и без разговоров потащил в горницу. Усадил, снял с нее сапоги. И стал крепко растирать ей ноги, смачивая ладони бесцветной жидкостью из четвертной бутыли. Потом бережно завернул по колена в теплые портянки, засунул в валенки, белые, фетровые, мужские, видимо, со своей ноги. Велел глотнуть той же жидкости. Девушка глотнула, обожгла небо и горло, жадно запила прохладной водицей, необыкновенно вкусной.

Павлищев стоял перед ней, удовлетворенно щурясь, любуясь делом своих рук. Руки у него были мягкие, красивые. Лицо узкое, породистое. Тяжелый подбородок, усы седоватые, подстрижены бобриком. Над низким лбом — прямой пробор с проплешинами. Шея и спина словно отвесные. Военная стать.

Однако это девушка приметила позднее. На столе перед ней стояла дымящаяся миска со щами. Целая миска! Старушка нарезала хлеб — настоящий пшеничный, только что из печи. Положила около миски громадный ломоть; им можно накрыть ведро…