Белая птица - [42]

— Хотя бы.

— И тебе приятно было бить?

— Спрашиваешь.

Мама велела Сереже подойти поближе.

— Он ругал твоего отца?

— Нет… Что ты!

— Надо позвать его. Он поедет с нами, как думаешь?

— Поедет! Поедет! — закричал Сережа. — Но, понимаешь, у него, как у безногого, костыли… Называется Виляй Хвост. Такая девчонка.

— Что ж, значит, обоих.

Сережа сорвался и убежал на улицу. Привел Володьку. Тот сперва боялся идти, а когда увидел маму, ухмыльнулся до ушей:

— Этой мамаше — полпуда каши… тогда, глядишь, дойдет до мамаши! — И подмигнул, как бы говоря про самого себя: видали стервеца?

Но мама неторопливо подошла и положила свою ладошку на стриженую голову Володьки.

Сережа оцепенел от ужаса. Плюнет! Укусит!

Володька не шевелился. Смотрел исподлобья на руку в широком рукаве халата и терпел, сам себя не понимая. Женщина, чужая, похожая на ученицу второй ступени, нахально трогала его за черепок, а ему хоть бы хны… Хотелось стоять и стоять смирно. У Володиной мамки рука была тяжелей.

— Ну что ж… Ты складно сказал, — улыбнулась мама. — Правда, я уже съела полпуда каши… А еще я съела сто книг!

— Но, но! — сказал Володька не очень уверенно. — Сто-о книг… Докажите!

— Пожалуйста. Ты знаешь, отчего у змеи ни одной ноги, ни одной руки, а два языка?

— Отчего? — изумился Володя.

— Оттого, милый, что у нее между языками — ядовитый зуб…

Володя и Сережа исподтишка переглянулись, соображая. И оба надулись, краснея от смеха.

Тем временем у двери появилась маленькая складная девочка… У нее было чистенькое, с нежным румянцем личико и огромные, вытаращенные глаза, прозрачно-серые, казавшиеся от испуга черными.

— Мышка… — с нежностью сказала мама, заметив ее. — Прости, пожалуйста. Здравствуй. — Подошла и протянула ей руку.

И Маша тоже засмеялась оттого, что ее так назвали, и оттого, что ей протянули руку.

Сережа крикнул: «Все наверх!» Кинулся к зеленому брезентовому рюкзаку, стянул шнурком горловину, завязал его морским узлом, просунул руки в ремни и поднял рюкзак спиной. Мама подтянула ремни покороче, настоящие ремни, толщиной в Сережин палец, шириной в плечо. Сережа подошел к зеркалу и дал особый тройной гудок: «Уу…у…у!» На матросском портовом языке он означал: уу-хо-жу!

Путешествие началось.

В трамвае Володя, не переставая, канючил, ныл: «Дай поносить…» Сережа был в поту, плечи под рюкзаком занемели, но он не садился и ноши не уступал.

Маша не сводила глаз с чужой необыкновенной мамки. На что уж у них с Вовкой маманя — блондинка! Извините, подвиньтесь. И платья… Ой, платья! Огонь, карусель… Чем же Сережина лучше? Ее велено звать тетей Аней. «Мышка, прости, пожалуйста». Разве так тети говорят? Потом Маше стало жалко себя — мышек всегда убивают.

Трамвай остановился. Казанский вокзал. Самый большой, самый любимый. Он же — второй незамерзающий полярный порт после Мурманска. Мама купила билеты — туда и обратно; пошли к вагону. В нем было много свободных скамей. Сережа увидел на зеленом боку вагона табличку, прочел: «Дет-сы-кий…» Фыркнул и отошел. Соседний вагон — без таблички. Сережа отодвинул вбок внутреннюю дверь и громко спросил:

— Этот вагон идет до Баренцева моря?

Ему ответил дедушка в парусиновой толстовке:

— А как же! Без пересадки.

В вагон набилось полно народу. Мама все время молчала. И Сереже пришлось самому объяснять дедушке и своей команде, почему Ухтомка — Ухтомка.

Был такой машинист Ухтомский. Он не захотел вести поезд с белогвардейцами против революции. И не повел. Его поставили к стенке… Кровь его пролилась на железную дорогу. Поэтому назвали то место, где пролилась его кровь, Ухтомкой.

В Ухтомке у них была дача, теперь — нет, зато там есть океан!

Когда же Сережа осмотрелся, он увидел — нет мамы… Пропала и Машка…

Он нашел их на вагонной площадке. Мама стояла у открытых дверей, прижав к носу маленький платок. Глаза у нее были узкие-узкие, блестящие. А Маша держала ее за руку, как будто свою маму.

Сережа до того удивился, что не посмел их расспрашивать ни о чем.

В Ухтомке сошли на берег. Дедушка в толстовке сошел с ними.

— А ведь я вас, мне кажется, знаю. Мой дом по соседству — на «Третьем Интернационале»…

— Возможно. Разумеется… — перебила его мама. — Благодарю вас. Не беспокойтесь! — И быстро пошла по платформе, а дедушка остался.

Затем Сережа, Володя и Маша разулись и зашагали босиком под соснами по горячему колючему песку. Сосны росли до неба. Стволы были золотистые, шелковые, словно прозрачные. По стволам головой вниз ходили сизые дятлы.

Сережа и Володя приспустили у рюкзака ремни и понесли его вдвоем — по ремню на каждого. Шли не в ногу, толкались, лягались, бодались, безглазые от смеха. Маша висла сзади на мешке и ехала на мальчиках, взвизгивая так нежно и отчаянно, что мама всякий раз оглядывалась.

Вдоль проточной канавки вышли к океану. И вот он открылся во всем своем величии. Океан был круглый, примерно саженей двадцати в поперечнике. Океанская вода синела на солнце. Берега простирались отлого, желтые, чистые, теплые, как в Африке.

Сели закусить. У океана хорошо закусывать. Распотрошили рюкзак и долго веселились, развернув салфетку с вареными яйцами. Они были немилосердно раздавлены.