Белая птица - [20]

Сережа, проснувшись, задумался. Он усиленно соображал, во сне или наяву было то, что было… Георгий беззвучно смеялся.

Никогда прежде Анна не видела мужа таким смешливым. Никогда прежде ей не было так страшно.

Посмеиваясь, он говорил, что на парусники, в дальнее плавание, женщин не брали, чтобы плавание было благополучным. И целовал Анне руки. Ей это было неприятно. Он говорил, что на парусниках плавали морские волки. И щелкал пальцами перед лицом Сережи так, что тот пугался.

Закончив про парусники, Георгий сказал, что теперешний главный впервые в жизни летал на планере, построенном кружком Жуковского, когда еще никто не знал, как на таких сооружениях из льняного полотна и столярного клея летают. В Лефортовском парке, по ту сторону Яузы, втащили планер на горушку. Ухватился студент за два бруска в «кабине», а другие потащили планер на веревке. Взлетел дьявольский сосуд метров на пять над уровнем мирового океана и шлепнулся брюхом вместе с «летчиком». Больше всего радовались тогда, что цел планер… Кстати сказать: один государственный муж, депутат царской думы Марков 2-й, примерно в те же годы, внес законопроект: прежде, чем летать обывателям, обучить летать полицию!

Георгий глотнул из чашки, кашлянул и сказал, что в 1925 году на первомайскую демонстрацию от завода пошло двадцать человек… А в институте, который основал Николай Егорович и при котором завод, в двадцать пятом году было… восемь коммунистов: директор и семь стажеров; четверо из МВТУ и трое из Военно-воздушной академии по личной командировке Баранова, начальника ВВС.

Сейчас смешно вспомнить, но ученая коллегия института держалась тогда наподобие индусской касты и «париев» к себе не допускала. Партия посылала коммунистов, коллегия их отводила. Для партийцев учредили должность — хозяйственный ассистент, по ней опознавали «комиссаров», держали их на черновой работе. Даже зал заседаний был для всех святая святых. Сам директор не мог собрать в этом зале коммунистов — побеседовать о партийных делах. Туда были вхожи лишь брамины… Если на коллегию вызывался хозяйственный ассистент, его заслушивали и отпускали. Он гласа богов не слышал. И партия это терпела, посылала нашего брата на рабфаки.

И вот теперь, сказал Георгий, на двадцатом году революции, когда заводская демонстрация заливает целую улицу из конца в конец, идет новый рабочий класс, идет новая инженерия и наша новая профессура, некто Антоннов учит нас — не ломать стен! Учит дуть на воду…

Затем без всякой связи с предыдущим Георгий сказал, что Ян Небыл вернется. Непременно он вернется, и не простым человеком — героем, ибо делает дело, от которого зависит революция, война и мир, и моя, и твоя, и Сережкина судьба.

И другие тоже вернутся, хотя, может быть, не все, потому что в Испании — война, и в Китае — война, а в войну убивают чаще, чем в иное время, но это — война за мою жену и за моего сына, за волю и лучшую долю.

Георгий сказал, что есть на свете рыцари в чистом смысле этого старого слова, сыновья всех наций, наши братья, такие, как Листер, Модесто, Лукач или военлеты Красной Армии Серов, Смушкевич, Пумпур, получившие за Испанию звезды Героя.

— Каждый из них — Дон-Кихот. Знаешь, кто такой генерал Лукач, командир Двенадцатой интербригады? Ты с ним знакома. Вот здесь, на этой терраске, он читал тебе свой первый рассказ «Голая женщина». Специально приезжал — с тобой познакомиться.

— Матвей Михайлович… — прошептала Анна. — Это он?

— Помнишь, как он читал? Страницы наизусть, как стихи. Все время в шляпе набекрень, чтобы не бросалось в глаза, что лысеет… Он убит в июне месяце под Уэской.

Анна закрыла глаза, чтобы не видеть пустого соломенного кресла в углу террасы. В нем и верхом на нем сиживал Матэ Залка, изображая себя на коне под Перекопом, рассказывая уморительные анекдоты, — весельчак с вечно искрящимися глазами, любивший целовать женщинам ручки.

— Одиннадцатого июня, снаряд… Прямое попадание.

— Какой это был день? — спросила Анна, чтобы запомнить его навсегда.

— Пятница, — ответил Георгий, не задумываясь, как будто ожидал ее вопроса, и налил себе водки. — Говорят, в Испании Эрнест Хемингуэй, в бригаде имени Линкольна. Наш Кольцов, Илья Эренбург… В общем, все писатели…

Анна не могла понять, к чему Георгий ведет. Но теперь она отчетливо чувствовала: близится то неотвратимое, что мерещилось ей в Студенке, когда Георгий ездил в город по делу, а она осталась одна. Быть ей одной, быть.

Они вернулись из Ухтомки в Москву с последним поездом. И тут Карачаев сказал жене, что вскоре уедет.

Куда? Надолго ли? Зачем? Возможно, на Восток. Надо думать, на полгода, не менее того. За тем же, зачем люди ездят, хорошие люди.

В двадцатые годы, напомнил он, на Востоке, в Китае, был Василий Константинович Блюхер, кавалер первого ордена Красного Знамени, и еще многие наши — более трех лет. Там были и женщины… В Китае и сейчас наши добровольцы, летчики, самолеты… В двадцатые годы Чан Кай-ши предал революцию, но ничто не пропало даром — ни одна капля пота, ни одна капля крови, хотя китайская коммуния схвачена за горло военной клешней, как испанская.