Белая птица - [112]

На поле боя барабохинцы держались бесстрашно. Они шли, как знаменосцы. Что правда, то правда.

— Значит, вы тут провели как бы психическую атаку? — проговорил подполковник вопросительно. — Ну что ж, не все немцам психовать. У врага можно и поучиться, понимаете. Сочтем, что эта ихняя тактика использована, как трофей.

Небыл мысленно засмеялся. Околдовал адъютант гостя из фронта! Ай да казак! Не одних девок ему сводить с пути истинного… Неужели в самом деле подполковник видит в трубах да барабанах секрет успеха у рощи Лань? Психическая! Скажи еще: шапками закидали… Сашка помалкивал, шельмец. А между тем первый батальон (без Сашки и оркестра) продвинулся вперед вдвое дальше третьего. Там, в первой роте, повар с дыркой над виском и замполитрука Шумаков.

Нет, товарищ подполковник, это не трофей. И учились мы нынче не у врага. Судя по сегодняшним пленным, взятым в противотанковом рву, «о н о — такое хлипкое…». Это слово новобранца Федора Шумакова. Вот как у нас пошло под Москвой!

Немцам и не снился тот подъем, с которым мы атаковали противотанковый ров. Считается, что это заслуга комиссара. Должно быть, его. Незабываемо он вручал флаги батальонам. Впритирку к переднему краю выстраивались в линию взводов. Флаг вручался комбату, и он его целовал. Приехал член Военного совета армии. Праздник был. Впрочем, праздники забываются, а это не забудется.

Немцы порывались помешать. Один снаряд вмазали вплотную. Чуть не ранило тогда члена Военного совета. Кто-то скомандовал по привычке: «Ложись!» Не послушались… Любо!

На рекогносцировке убило комбата-один Познышева. Попал под шальную пулю. Батальон — единственный обстрелянный, сводный, все, что осталось от полка после Смоленска. Комбата любили. Тело его пронесли под эскортом стрелковой роты. А оркестр играл «Вы жертвою пали…». Бойцы плакали. Клялись над могилой. Прежде мы не умели так своих героев провожать. Сколько Познышевых наспех зарыто в братских могилах от Бреста до Москвы!..

Но и это не все. Если бы только это было в «ранце солдата», действительно впору бы «психовать», мечтать о рукопашной.

В памяти Яна вставал тяжкий месяц ноябрь, после парада на Красной площади. Одним батальоном Познышева держали оборону. Два других, целиком из добровольцев москвичей, выводили на тактику. Выводили на открытое поле… Немец огнем учил нас закапываться. Военный навык: ближе к противнику безопасней! Его прививали, как оспу. Неделя без ночных учений считалась недоделкой. А с маршем, с ночлегом на снегу, на хвойной постели, под хвойной крышей, без костра — вот неделя солдата. Из этих-то зерен и выросли и выдержка, и порыв, и малые потери.

Шумаков и штрафной флейтист начали страду с танками. Ян сам побывал в той траншейке с гранатой и бутылью.

Понятно, солдатское учение не музыка. Оно скучней. Оно накладней. Его музыканты зовут муштрой. Но когда в полку получили наконец боевой приказ, не сомневались: люди в атаку поднимутся и под огнем лежать не будут. Комиссар и начальник штаба знали в лицо направляющих в отделениях — вожаков атаки, тех самых, которых пуля боится и штык не берет. Когда узнали, что полку быть ударным в армии, не испугались, не смутились. Приняли за должное. Кому же еще? Потрудились.

Вышли на исходное положение вовремя, не раньше, не позже. Но — ребячество, Саша, видеть тут чудо, шапку-невидимку. Правда, есть у нас любители поплутать и припоздниться на рубеж хотя бы на десяток минут, обнаружить себя, дать обстрелять. Компаса не знают, по азимуту не хаживали, в окружениях не бывали… Лес для воина — выгодней поля, но для зеваки — ловушка. А наш фронт, начиная с Полесья, лес и болото. «Ни звука, ни искорки»? Глупость, Саша! Шумели… Шумели нормально. Ночь, туман. Снежок. Тишина вспугнула бы врага. Под шумок-то и выволокли артиллеристы свои стволы метров на пятнадцать — двадцать впереди цепи стрелков. И закопали до восьми сорока пяти.

«Командиры — все в цепи…» Очень плохо, младший лейтенант! Тебе — хвастать, а мне — урон. И боец за командира боится. Отвлекается от своего дела. А то и любуется командиром и сам форсит под огнем. Это зачем же?

Час двадцать пять, пока длилась артиллерийская гроза, покуривали. Пели в траншеях: «Распрягайте, хлопцы, коней…» Эту песню слышишь перед каждым боем, как закон. Оркестр тоже играл. Но слышал ли он сам себя за орудийным гулом? Вряд ли.

Как только встало дыбом минное поле, бойцы поднялись без команды. Как музыканты без дирижера! Вот в чем соль… В этом бою все были кадровые, уже не новички. Знали, что снаряд — проводник солдата. От него не отставай. Вот и шагали. Смотри, мол, пушкарь, как тебе, стрелок, верю. Шли и в рост, были и обычные перебежки… Нечего, Саша, зря-то «дуть». Не в том шик, что не сгибались, не кланялись, а в том, что прижались без страха, без оторопи, разумно к своим разрывам метров на семьдесят — полтораста! Вот чего добивались, а не рукопашной… Конечно, при этом в цепи были легко раненные своим же огнем. Но и они не залегли. И тотчас следом за третьим залпом «катюш» ворвались в противотанковый ров.

Рота, где тот повар и Шумаков, подошла ко рву первой. Некоторых там наши же «катюши» обожгли. Коротенькое было «ура»… Немецкие офицеры не успели из блиндажей выскочить, а мы — у них на плечах. Ну и, прямо скажем, пленных спервоначала не было. Они появились через час. Человек до ста! И только через час десять минут, когда полк свое дело сделал, противник начал отвечать более или менее организованным огнем из глубины. Минометным.