Белая птица - [110]

Посмотрев на часы, Ян решил, что будет отдыхать сорок минут. Собственно, не решил, а, скорее, прикинул, неуместно колеблясь, что может это сделать, должен это сделать. Сорок минут. Ровно столько длился сегодня бой. Короткий, как вспышка! Что же это было — везенье, счастливый случай или боевой успех? Комиссар сказал: «Каждый бы день сорок таких непонятных минут!» Однако непонятных?.. Во всяком случае, пока еще не понятых. И радости не было.

Ян прошел под провисший бревенчатый накат и лег на низкую немецкую койку, покрытую нашей плащ-палаткой. Связной приспособил в изголовье полушубок, сложенный так, чтобы сутулой его спине было удобно и покойно. Ян лег на спину, тотчас ощутив, как этого ждало и довольно этим сердце, и закрыл глаза, размяв ресницами слезу, мягкую, сладкую, не такую, как накануне, на ветру…

Ссутулился он недавно. В прошлом году, зимой, застудился жестоко на обледенелом снегу Карельского перешейка, у одного из «миллионных» дотов линии Маннергейма, провалялся в госпитале до весны, потерял былой гвардейский вес. И со временем стал замечать за собой — не та осанка, интеллигентская, ей-богу, спина… Ну и характерец тоже отощал. Куда девалась охота побалагурить, разыграть, пошуметь в честной компании! Это уж, надо полагать, возрастное…

На фронт Ян Небыл попал в первый час войны с военных сборов близ западной границы. На Немане дело было. Затем без малого вот уже полгода он чувствовал себя свалившимся с обрыва и падающим, падающим без конца; и так к этому привык, что мог есть, пить и спать, падая. Лишь в последний месяц он наконец ощутил, что стоит и даже сидит словно бы за лабораторным столом и работает «для себя», как бывало — над коллекциями камней после удачной экспедиции, изощренно-кропотливо, тупо-упорно, с терпением маньяка или художника. А сегодня утром там, у рощи Лань, вдруг что-то блеснуло, как на театральной сцене. И длилось это в точности хороший первый акт — сорок минут.

Ян перевернулся и лег на бок лицом к стене. Послышались быстрые шаги. В блиндаж вошли двое.

Одного из них Небыл узнал по походке. Это адъютант. Сашка… Росточка он скромного, а ходит валким богатырским шагом. Адъютант бесшумно склонился над койкой, и Ян, не открывая глаз, увидел его юное лицо, румяное с мороза, с татарскими редкими усиками, горячими глазами и смоляным чубом из-под незаконной, возлюбленной кубанки. Усы и кубанка ныне входят в моду…

— Хотя вы из фронта, товарищ подполковник, простите, командира полка сейчас будить не стану, — сказал адъютант, разумеется, баском.

— Я подожду, — отозвался гость сухо. Стало быть, недоволен.

Но Ян остался лежать.

«Уже из фронта! — подумал он с привычной неприязнью к инспектору, нимало не польщенный, а только озабоченный тем, что тот — настолько сверху. И мысленно отрезал: — Сорок минут, не меньше».

Командир полка был не готов к этой встрече. Он предпочел бы, чтобы сначала высказался подполковник. Кто он? Судя по голосу, грузноват, дороден и вряд ли газетчик. Хотя сейчас и газетчик в полку лишний.

А вот адъютант Сашка был всегда готов. Ему уже все до конца ясно. Что-то будет, когда бог даст ему первый орденок!

— Я, товарищ подполковник, как и командир полка, воюю с двадцать второго июня, три раза ранен, — говорил он увлеченной скороговоркой, с хрипотцой азарта. — Можно сказать, ветеран. Но в подобном красивом бою участвовать не доводилось. Сказка, а не бой! Так только на больших маневрах бывало в западных округах… Помните, которые в кино показывали!.. А уж после того, что было этим летом, после двух окружений, я и мечтать не мечтал, что когда-нибудь буду в таком бою.

— Н-да, понимаете… — промычал подполковник неопределенно, впрочем, без малейшей насмешливости.

А Ян подумал о том, с какой непринужденной, ненаигранной легкостью Сашка сказал о двух окружениях, которые не забудешь до гробовой доски. Точно это не с ним было! Точно он видел это в кино!

В первом окружении Ян Небыл стал ротным, из второго вышел комбатом. Так комиссар бригады 37-го года становился командиром полка 41-го… Будь бы Сашке не меньше, а хоть чуть больше двадцати, он с его солдатским опытом и храбрым языком далеко пошел бы!

Адъютант чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу.

— Меня командир полка послал с третьим батальоном. Я шел с третьим батальоном…. Ну, поле боя вы видели — белая простыня, под снегом — болото, все как на ладони, простреливается крест-накрест. Кроме того, на нем минные поля, проволока. Противник сидел в противотанковом рву; ров еще наши отрыли летом на полный профиль… А мы были метрах в четырехстах от рва. И на этой самой простыне развернулся в боевые порядки стрелковый полк в полном составе — с пулеметами, минометами, артиллерией, все хозяйство майора Небыла… И — без звука, без искорки, как привидение, будто шапку-невидимку надел! Можете судить, товарищ подполковник, какая же у полка была голова.

«Ишь, живописует… конферансье… Сашка Македонский…» — подумал Небыл с чувством неловкости, но тут же поймал себя на том, что охотно слушает.

— Ночью, когда занимали исходное положение, откровенно говоря, бросил он две мины. Две свиньи — тяжелые. Я до сих пор слышу, как они визжат. До смерти напугал. Неужели, думаю, обнаружил, видит?.. Все насмарку! Верно, потом до рассвета ничего, одни ракеты. Спал он честно-благородно… В восемь сорок пять, еще в сумерках, началось наше артиллерийское наступление. Нас поддерживало пять артполков, вы знаете. Тут только противник стал соображать, что к чему, да поздновато… Ох, дали прикурить! Поработал бог войны! Полтора часа, вернее, час двадцать пять, над противотанковым рвом стояла стена дыма, земли, талого снега и немецкого духа… Последние три залпа дали «катюши». Их было восемь дивизионов! Я такого грома еще не слыхивал. Воздух сгустел, его носило валами. Просто на ногах не устоишь! Здорово еще ахнуло, когда саперы подняли на воздух минные поля. Разом рванули, вроде бы сотню паровых котлов, — и ваших нет… И пошел майор Небыл в атаку всем полком, тремя батальонами! Я шел с третьим батальоном…