Белая муха, убийца мужчин - [34]

Лиза рисовала гуашью, маслом и пастелью. Тело Лизы тоже рисовало — в таких местах, о которых Лиза никому не говорила. Лиза любила рисовать пейзажи и животных и не любила рисовать людей, а тело Лизы рисовало что хотело. Это было очень капризное тело. Очень большое и очень капризное.

Тело просыпалась вместе с Лизой, вместе с ней завтракало, шло в обычную школу, шло в в художественную школу, и беспрестанно мучило её, взразвалку двигаясь туда-сюда и не отставая от неё ни на шаг — до самого вечера, а бывало, и всю ночь, во сне. На самом деле, конечно же, тело Лизы и она сама ходили мало — чаще всего они ездили на троллейбусе. Ведь художественная школа была далеко от их микрорайона, нужно было сесть в один троллейбус, проехать десять остановок по широким неприютным улицам мимо одинаковых домов, а потом выйти и успеть на другой троллейбус, и проехать ещё десять остановок по ровным, как под линейку выписанным проспектам, мимо таких же серых, на одно лицо, девятиэтажек и потом выйти прямо перед зданием художественной школы, в котором раньше был детский сад, оставивший на память о себе запах каши и какашек. Лиза почему-то любила этот запах — может, потому, что он напоминал ей время, когда она и её тело жили вместе и не враждовали.

Лизу не любил никто, кроме мамы и папы. Про Лизу говорили, что она инфантильная и ведёт себя как ребёнок. Лиза была слишком большая, и от её кожи неприятно пахло. «Ты совсем не такая большая, как ты думаешь, просто ты с крупными формами», — сказала мама, когда Лиза однажды решилась заговорить с ней об этом. Мама произнесла это, как показалось Лизе, достаточно равнодушно, и больше Лиза с ней эту тему не обсуждала.

Лизу избегали, и кто знает, что она сделала бы однажды со своим непослушным и неудобным телом, если бы не рисование. Лиза была как девочка-великанша с деревянным ящиком на коленях, полным нормальных людей. Ей нужно было носить их с собой и выносить их взгляды.

До поры всё это можно было как-то терпеть. О теле можно было на минутку забыть — особенно если с головой погрузиться в рисование или купить себе что-нибудь вкусное. Да и тело иногда забывало про Лизу, занятое своими делами. Всё это можно было как-то терпеть, пока в троллейбусах не начала ездить Рука.

Впервые Рука заинтересовалась Лизой в один серый осенний понедельник. Лиза и её Тело ехали в переполненном троллейбусе, и Лиза старательно делала вид, что она не знакома с этим нелепым и уродливым Телом, а Тело, наоборот, всячески подчёркивало, что оно принадлежит Лизе и они закадычные подруги. «У женщин нет кадыка, — шептала про себя Лиза. — Поэтому мы не можем быть закадычными». Тело не слушало и занимало пространство. Много пространства — как казалось Лизе, чуть ли не полтроллейбуса. Тело было плотно вдавлено в человеческое тесто. Тело прикасалось к толстым сумкам, мускулистым рюкзакам, кривым спинам, костлявым плечам и мокрым зонтам. Тело мешало всем.

Но только не Руке.

Рука появилась внезапно, откуда-то сзади, она юркнула под куртку, нашла край штанов, колготок, тёплых трусов и легла на самый зад Лизы. Осторожно потрогала голую кожу кончиками холодных пальцев. Замерла. Зашевелилась опять, осторожно поглаживая, и снова замерла — до следующей остановки. Сначала Лиза просто прислушивалась к своим ощущениям, ещё не сообразив, что происходит. А потом вдруг почувствовала, что Тело становится собственностью Руки. Рука схватила Лизу за ягодицу, подвинулась ниже, обхватила бедро, пошла наверх. От Руки отделился палец, который начал раздвигать ягодицы, тыкаться туда, куда Лиза сама никогда не заглядывала. И тогда Лизе стало стыдно и противно. Рука двигалась так, будто было только Тело, а никакой Лизы не существовало. Рука делала всё так, будто тело Лизы было мёртвое — и Лиза тоже. Но даже мёртвые люди имеют право на свое тело.

Она не могла оглянуться и увидеть эту Руку. Краем глаза Лиза посмотрела на людей и женщин, ехавших рядом с ней в троллейбусе. Никто не обращал внимания на Лизу, и все её ненавидели. Все смотрели в окно, молчали и смотрели в окно. Никто не знал о Руке, кроме Лизы. И Лизе стало ещё более противно. Она представила себе, что Рука уже считает её своей. А Рука снова ожила, палец искал что-то, а Лиза страдала, она стояла, замерев, и следила за тем, как Рука движется по её Телу. Ей показалось, что её сейчас стошнит — палец был гнусный, как червь, а Рука тёплая и настойчивая, чужая, уверенная, волосатая и властная рука. Лиза едва сдерживалась, чтобы не закричать от отвращения, её могло стошнить прямо на эти рюкзаки, сумки, головы, плечи, которые сжимали её со всех сторон.

Она вышла на нужной остановке и тайком оглянулась. Но перед глазами были только люди и женщины, которые штурмовали двери, пытаясь найти себе место. «Утрамбуйцесь там, жэншчына!» — кричали кому-то нетерпеливо и сердито. Бабье лето закончилось, начиналась настоящая, промозглая, пронзительная и бесцветная осень, и троллейбусы ехали толчками, рывками, их моторы голодными выли волками, и сиденья были тверды, как камень, спины мягки, как земля…

С этого дня Лиза стала жить с троллейбусной Рукой.