Белая муха, убийца мужчин - [30]

Почему-то в тот момент я мог, приложив определенные усилия, представить себе, как убиваю мужчину. А вот убийство женщины воспринималось как что-то невероятное, как неслыханная, немыслимая жестокость. Я подумал, нет ли в этом латентного гомосексуализма: когда ты легко можешь представить себе, как убиваешь мужика, а вот прибить бабу — ничего не работает.

Мне стало стыдно. Когда-то, в шестнадцать лет, выбив все ковры, я любил завалиться на диван с мороженым и посмотреть какой-нибудь фильм — и не признавал те, где не звучит ни одного выстрела. А теперь кино загорелась на экране само, и я не знал, как его выключить.

Мне нужны были новые герои. А их как раз хватало: во внутреннем дворе Замка бегали террористки, весело переговариваясь со своими подругами, которые стерегли стены. И я невольно снова залюбовался ими. Девками без царя в голове.

15. ТОНКОСТИ ГОСПОДСТВА

Они могли бы остаться обычными беларусскими женщинами.

Они могли бы выйти замуж и родить детей — и назавтра выбросить их из окон своих построенных в кредит квартир. В то время это было модно, выбрасывать младенцев из окна; не знаю, как сейчас. Дети летели вниз, как звёзды в августе, тиражи республиканской прессы стремились ввысь, стеклопакеты не пропускали шум, как и обещала реклама. Матери-убийцы выплакивали себе прощение у судей: судьи-мужчины сентиментальны и не любят женских слез ни дома, ни на работе.

Они могли бы остаться обычными беларусскими женщинами, священными существами, яичницей из государственных яйцеклеток. Могли бы танцевать на дискотеках под модных диджеев, выстукивая длинными ногами любовь и нееежнооость, и верность традициям, и патриотизм, и просто верность мужу.

Они могли бы выйти замуж «заграницу» — ведь все женщины мечтают об этом, а кто не мечтает, тот не женщина, а мужик в юбке.

Они могли бы резать ветчину на бутерброды для мужских фуршетов, резать тонко, бережно, красиво, мужчина так не умеет и никогда не научится, потому что надо выбирать что-то одно: или резать ветчину, или делать Историю, у мужчины руки не для мелочей, а для важных Дел. Каждый раз, когда я видел, как женщины режут ветчину — мне казалось, что женщины режут друг друга. Тонко, бережно, красиво отрезают от своих тел кусочки мяса и кладут на белый, намазанный маслом хлеб. Ветчина напоминает женскую плоть: влажная, блестящая, розовая. Фуршет должен начаться через полчаса — ничего, мы успеем, женщины разрезают друг друга на аккуратные аппетитные ломти на удивление ловко. Само собой, что когда фуршет начинается, их уже не видно, этих хозяйственных и заботливых дамочек. Нигде не видно. Совсем не видно. Где женщины? Где женщины, где креветки и цветы? — кричат захмелевшие мудрые мужи. Без них скушно. Скушно кушать. Где красота? За что пить третий тост? Кому жаловаться на суровую судьбу и сифилис сердца?

Они могли бы выполнять поручения, покупать букеты, готовить кофе, успокаивать, радовать глаз и знать место. Знать место и знать места, где мужчине приятно. Подносить хлеб-соль. Когда я видел женщин, которые подносят людям хлеб-соль, мне всегда казалось, что они предлагают высоким гостям свои груди и вагины. Гость отщипнёт кусочек, как за грудь схватит, опустить в соль, как палец засунет: «Хорошо», — говорит гость, расплывшись в пошлой, какой-то паховой улыбке. Приятно.

Они могли бы работать сенями в мужские кабинеты, где решаются Важные Дела. Розовыми дверями в белую комнату Мудрости. Каждая женщина, у которой за стеной Мужской Кабинет, — дочь, которую нужно воспитывать. Каждый мужчина, занимающий даже самую низкую и ничтожную, но должность — отец, которого надо слушаться. Они могли бы стать нормальными женщинами, ушами, в которых хранятся скучные мужские шутки, губами, которые нужно растягивать в улыбке, потому что так требует традиция: если мужчина шутит, женщина обязана хотя бы улыбнуться. А лучше засмеяться, обнажив зубы и дёсны: традиция послушания — это святое.

Они могли бы, эти девки. Могли бы. А вместо этого взяли нас в заложники и заставили выполнять их волю. Они захватили Замок. Наш Замок, мужское изобретение, Замок, в котором женщины всегда были или ценным сокровищем, или гостьями, или разменной монетой. Но никогда — хозяйками.

Рассматривая террористок из окна нашей тюрьмы, которая более чем за сутки успела потерять строгий музейный аромат и пропахла человеческим и женским дыханием, вздохами и дымами, я, конечно, ещё ни о чем таком не думал. Я просто любовался ими, их движениями, в каждом из которых ощущались чисто мужские воля и свобода — и размышлял о том, что само слово «Замок», исконно мужское слово, начинает под властью этих бешеных женщин терять остроту своего окончания. Железное, острое, тяжёлое слово девки Босой сделали чужим, бесполезным, жалким. Слово изменило пол. Словно в игре в перестановку букв: из замка получилась самка. Самка, которая все решает сама.

Босая самка.

Мне очень нужно было к ней попасть. Как можно быстрее. Шёл второй день нашего плена в Замке — и я странным образом не испытывал больше ненависти к тем, кто заточил нас в этой музейной комнате. Я любовался ими и чувствовал себя на удивление неплохо. Честно говоря, мне давно уже не было так хорошо. И за это я был зол на себя, зол яростной мужской злостью. Ведь я приехал в Замок по мужским делам. Позлить Р-ского и обозначить территорию, задрав хвост собственного шляхетства. Получается, мне срочно нужно было возненавидеть Босую сучку. Но ненависти не было — как будто она, ненависть, осталась там, за стенами, у ворот, рядом с милицейскими машинами, в оцеплении, в коротких деловых переговорах по рациям, в следах от колес грузовиков с надписью «Люди». Там должны были стоять другие грузовики, с надписями «Женщины».