Белая Мария - [16]

Тетю освободили. Был мороз, сорок градусов. Она ехала два месяца, кормили ее железнодорожники и люди на вокзалах. Спрашивали: вы кто? Она отвечала: я — тридцать седьмой, — и получала хлеб и горячий чай. Уже не французская маркиза. Седая беззубая старушка с клюкой.

Она осталась в Москве.

Ждала.

Писала письма.

Худо мне на свете. Старая я. Жду с тревогой известий о Юзеке…

О Юзеке никаких известий, никакой надежды. Я знаю, что ни подспорьем для него, ни радостью не буду, но хочется еще много ему рассказать, обо всем, что передумала, чему научила меня жизнь с момента нашей разлуки.

Посылаю тебе летние туфли — знаю, ты любишь полотняные, вот я и сделала из того, что смогла найти, — не очень красивые, зато сшиты с душой.

Дорогие мои, добровольно я отсюда уже никогда не уеду. Почему? — спросите вы. 19 июля 1937 года я снова дала брачный обет, еще более прекрасный и священный, — знак мученичества и великой любви. Уехать отсюда без ведома моего возлюбленного было бы изменой Ему и Его святому делу. Я не знаю, где Он, не знаю, жив ли, но Он живет во мне, Он со мной, и я хочу до конца своих дней оставаться здесь.

Она была художницей, жила в доме художников в Москве на Масловке, там и умерла. Прах поместили в урну сына. Урну опять повернули, на этот раз — надписью к публике.

13. Рояль

Ордер на арест Юзефа Уншлихта подписал один из руководителей НКВД. Польско-советский коммунист Станислав Реденс[68].

Спустя несколько месяцев Реденса арестовали. Потом и его жену отправили в лагерь. В большой пустой квартире на берегу Москвы-реки остались двое сыновей. Им было нечего есть. У них был рояль. Они дали объявление в газету: продается рояль, в хорошем состоянии, известной фирмы, цена по договоренности.

Явился покупатель. Тронул клавиши, похвалил звук. А где папа? — спросил.

Мы не знаем, признались мальчики, наверно, в тюрьме.

А мама где?

Наверно, в лагере, мы точно не знаем.

Покупатель захлопнул крышку рояля, вскочил и бегом бросился к двери.

Пришел следующий. Похвалил звук, а папа где?

Пришел следующий…

Реденса расстреляли. После смерти Сталина вернулась из лагеря его жена[69] (одна из сестер Аллилуевых; вторая сестра, жена Сталина, покончила с собой). Вернулась с шизофренией. Сыновей не узнала. Сидела в кресле, ко всему безразличная, не спуская взгляда с окна. Ждала мужа. Как и жена Уншлихта. Как все эти жены палачей и жертв.

14. К. К.

Да, я помню. Ты показал мне treatment[70], а может, рассказ, достаточно длинный, чтобы понять, о чем речь, в чем суть.

Да, знаю, я именно так и сказала. Что такое не могло случиться. Две девушки, две жизни… Точнее, одна жизнь — двойная — и одна смерть. Очень уж надуманно, сказала я. Не верится.

Да, знаю, что еще. Я добавила: если из этого получится фильм, значит, я совершенно не разбираюсь в кино, и, пожалуйста, ничего больше мне читать не давай.

Ты пригласил меня на премьеру. После показа подошел. С вином, если не ошибаюсь, во всяком случае, с рюмкой в руке. Ну что? — спросил. Получился из этого фильм? Да, получился, призналась я. Ты улыбнулся, сверкнул очками и спросил, почему я не пью.

Да, понимаю.

Ты подбросил мне историю двух поручиков. Странноватую, но Тебе-то что. Были две Вероники, могли быть и два Вислицких. Оба — поручики Первой армии[71], оба воевали на фронте, а потом служили новой власти на экспроприированных предприятиях: на фабрике, например, или на мельнице…

Они не встретились (иначе автор писем написал бы об этом матери). Возможно, даже ничего друг о друге не знали. Как не знали и твои Вероники — неправдивые, надуманные… не могло такое случиться.

А двойная жизнь поручика В. — такое случилось…

Очень любезно с Твоей стороны. Великодушно.

Его нашли на следующий день. Люди шли за покупками, кто-то вбежал в магазин «Земледелец»: поручика убили, этого, с мельницы, на мосту лежит!

Неподалеку место захоронения солдат Первой армии. У него могилы нет. Ничего удивительного: не для того убивают, чтоб могила была, да еще на кладбище. Подошел, наверно, человек, принес лопату, поглядел на сапоги, вырыл яму… Может, и лежит еще поручик В. у моста через Залесянку.

Он должен был что-то почувствовать.

Тот, второй поручик, двойник.

В воскресенье, ночью, восемнадцатого.

в воскресенье, ночью, восемнадцатого

Его мог бы прошибить ток, ледяной ток, как дочку мельника.

Сон мог бы ему присниться.

Что-то он бы мог понять, неизвестно почему…

Да-а, сон. Как зомовцу[72], которого (помнишь?) мы видели в суде во время военного положения. После каждой акции ему снились сны, в последний раз приснилось, что он применил огнестрельное оружие — согласно уставу, поспешил он добавить. После выстрела кто-то упал на мостовую, ничком. Я подбежал, рассказывал он в суде, но судья его прервал, поблагодарил, свидетель-зомовец ушел, и мы не узнали, что было дальше.

Так и поручик в своем сне мог подбежать.

Перевернул бы лежащего… Посмотрел в лицо. Подумал: я его уже когда-то видел.

15. Экспонаты

Он знал (невесть почему). Знал, что делать.

Делал тщательно, с той же обстоятельностью, с какой поручал одному из офицеров звонить в колокола, а другому — поднимать флаг.

Перебрал вещи.