Белая крепость - [43]

Одинокая жизнь в доме, где столько лет мы прожили вместе, тяготила меня. Мои карманы были полны денег, я стал ходить на рынок, где продавали пленных, и ходил туда месяцами, пока не нашел того, что искал. Наконец я купил и привел домой одного беднягу, не похожего ни на меня, ни на Него. Когда вечером я попросил его научить меня всему, что он знает, рассказать о его стране, о прошлом и раскрыть свои недостатки, и, наконец, подвел его к зеркалу, он испугался. Это был плохой вечер, я пожалел беднягу и решил отпустить на свободу, но на меня напала жадность, и я продал его на рынке рабов. Потом я объявил в своем квартале, что хочу жениться. Соседи тут же пришли, обрадовавшись, что я стану таким, как все, и в квартале воцарится покой. Я тоже был доволен, что стану похожим на них, я надеялся, что буду спокойно жить много лет, сочиняя истории для моего падишаха. Я долго выбирал жену, даже заставлял ее по вечерам играть на уде.

Когда снова поползли слухи, я поначалу решил, что это затеянная падишахом игра, мне казалось, ему нравится наблюдать мое беспокойство, задавать обескураживающие меня вопросы. С самого начала, когда он ни с того ни с сего говорил что-нибудь вроде: «Знаем ли мы себя? Человек должен хорошо знать, кто он такой», — я не особенно беспокоился; полагал, что эти вопросы ему подсказал какой-нибудь умник, увлекающийся греческой философией, из числа плутов, которых он снова стал набирать в свою свиту. Он попросил меня написать что-нибудь на эту тему, и я преподнес ему книгу о воробьях и газелях, счастливых тем, что они совершенно не задумывались о себе и не знали, кто они. Я успокоился, когда узнал, что книгу он принял всерьез и прочел с удовольствием, но слухи не прекратились: я считаю падишаха глупцом, я совсем не похож на того, чье место занял, Он был худее, а я — толстый; я говорил неправду, когда сказал, что не могу знать всего, что знал Он; это я, а не Он, сбежал, навлекши проклятие своим оружием, и выдал неприятелю военные тайны, чем способствовал поражению, и т. д.! Решив, что все это исходит от падишаха, я, чтобы избежать сплетен, перестал участвовать в развлечениях, почти не показывался на людях, похудел и дотошными расспросами выяснил, о чем говорили в шатре падишаха в ту последнюю ночь. Жена рожала детей, одного за другим, доходы у меня были хорошие, мне хотелось забыть все эти слухи, прошлое, Его и продолжать спокойно заниматься своим делом.

Я выдержал около семи лет; если бы у меня были нервы покрепче и я не чувствовал бы, что падишах собирается снова разогнать свою свиту, может, я пошел бы до конца; потому что, ступая за дверь, отворенную мне падишахом, я словно вступал и в свой прежний образ, о котором хотел забыть. В первое время на волновавшие меня вопросы о личности я уверенно отвечал: какое значение имеет личность человека, важно, какие поступки мы совершаем или собираемся совершить. Думаю, в мое сознание падишах вошел именно через эту дверь! Как-то он попросил меня рассказать об Италии, куда сбежал Он, я ответил, что не очень много знаю о ней, и он разгневался: Он же говорил падишаху, что все мне рассказывает, и чего это я перепугался, ведь достаточно просто вспомнить то, что Он рассказывал. Я снова поведал султану о Его детстве, подробно изложил приятные воспоминания, которые частично включил и в эту книгу. Поначалу падишах слушал меня, как слушал бы любого рассказчика, но потом стал слушать так, будто слушает Его. Он спрашивал меня о том, что мог знать только Он, и требовал, чтобы я не страшась и без промедления отвечал на его вопросы: после чего его сестра начала заикаться, почему его не приняли в университет Падуи, какого цвета была одежда у его брата, когда они первый раз смотрели фейерверк в Венеции? Мы с падишахом то совершали лодочную прогулку, то прогуливались у бассейна с кувшинками, полного лягушек, то проходили мимо серебряных клеток с бесстыжими обезьянами, то гуляли в одном из садов, наполненных воспоминаниями, потому что когда-то мы ходили там все вместе. В такие моменты падишах, которому нравились истории и переливы цветов, распускавшихся в нашей памяти, становился откровеннее и говорил о Нем как о старом друге, совершившем предательство: заявлял, что хорошо, что Он сбежал, потому что, хотя Он и развлекал его, падишах много раз думал Его убить за его дерзость. Как-то, не помню, о ком из нас он тогда говорил, он поделился со мной подробностями, которые напугали меня, но делал это не с гневом, а с любовью: бывали дни, когда он боялся, что прикажет убить Его, рассердившись на Его незнание самого себя, а в последнюю ночь он едва не позвал палачей! Потом он сказал, что я не гордец; я не считаю себя самым умным и самым способным человеком на свете; я не пытался истолковать ужас чумы ради своей выгоды; я никого не лишал сна рассказами о том, как ребенка-короля посадили на кол; у меня нет никого, кому я, вернувшись домой, мог бы с насмешкой рассказать сны падишаха, никого, с кем я мог бы писать глупые истории, чтобы обмануть его! Выслушивая все это, я словно видел себя и нас обоих со стороны и со страхом сознавал, что мы еще тогда упустили власть над падишахом; а в последние месяцы падишах, будто пытаясь окончательно свести меня с ума, рассказывал дальше: я — не такой, как Он, я не засорил свой ум всяким вздором, разделяющим «их» и «нас»! Много лет назад, когда падишаху было восемь лет и он еще не знал нас, он видел фейерверк на берегу Золотого Рога, который мы вместе устроили; «шайтан», который победил тогда в темном небе, теперь вместе с Ним отправился в страну, где надеется вместе с Ним обрести покой! Иногда во время этих однообразных прогулок падишах осторожно спрашивал: интересно, надо ли быть падишахом, чтобы понять, что люди, живущие в разных концах земли с различным климатом, похожи друг на друга? Я испуганно молчал, а он спрашивал снова, словно пытаясь сломить мое последнее сопротивление: разве не является доказательством то, что они могут поменяться местами? Теперь все стало ясно.