Белая церковь. Мосты - [8]

— А отчего душа твоя затосковала, сын мой?

— Австрийская конница, святой отец, переходит Карпаты.

— Разве она может покинуть свои пределы и войти в чужую державу?!

— Если война, может.

— Как война?! Кто против кого?!

— На этот раз, говорят, Россия с Австрией против турок.

Отец Паисий, опустив на глаза воспаленные веки, прошептал: «Господи, да не покинет нас милость твоя в этот час». Прикрыл желтое, в рябых пятнах лицо такими же желтыми и тоже в рябых пятнах руками, но вдруг послушнику показалось, что за скрюченными пальцами творится радость и даже как будто донеслось слабое, ело уловимое; «Наконец…»

— Святой отец, разве не сказано, что поднимающий меч…

— Грешен, сын мой, прости, что согрешил, но истинный пастырь не может не радеть о своем стаде. Ты вон в горах печешься о своих овечках, а у меня тут свои живые души. Отчего гибнут овечки, ты, полагаю, знаешь, а отчего гибнут народы?

— Ну, от голода, от болезней всяких…

— Нет, сын мой, народы гибнут, когда слишком долго остаются неотомщенными. И потому в этом краю каждая травинка, каждый росток только тем и живет, что вот-вот придут единоверцы с востока и принесут избавление. И в самом деле, как там ни толкуй, а прошедшая война принесла-таки некоторое облегчение балканским христианам. Может, на этот раз две великие державы одолеют кривую оттоманскую саблю.

— Одолеют они ее или нет, это еще неизвестно, но война будет идти на наших землях, и страданиям народа воистину не будет конца.

— Что ты можешь знать, сын мой, в свои двадцать с небольшим о страданиях народных?

— О, я знаю больше, чем вы думаете, святой отец… Я ведь поначалу прибился к вашему монастырю не ради спасения души — я из острога бежал…

Отец Паисий удивленно вскинул брови на высоком лбу. Прожив почти всю жизнь на Балканах, занятых Оттоманской империей, он научился быть крайне осторожным в дедах политических и не только себе, но и своим собеседникам не позволял излишней откровенности. Увы, этой отчаянной рыжей голове, кажется, все было нипочем.

— За что тебя в острог заточили?

Гордый послушник, выйдя из своего угла, стал посреди трапезной, чуть откинув назад свое мускулистое тело, точно и в самом деле во что-то целился.

— Я из восставших.

— Вот как! Кем же ты там у них был?

— Поначалу певчим, потом в охране.

— Зачем повстанцам певчие? Разве им еще и службы правили?

— Как же без служб! У нас были свои священники. По воскресеньям в лесах на открытом воздухе служили литургии… Перед пасхой исповедовались и святое причастие принимали.

— А в охране был при ком?

— При нашем предводителе, Хории.

Тяжелые времена накатывают, подумал старец. Половина монастыря беженцы из-за гор, видевшие в Австрии своего главного притеснителя. Теперь вот Австрия вступает в пределы Молдавии как освободительница, но эти бедные люди, они слишком хорошо знают в лицо этого освободителя…

— Плохо вы защищали своего вожака, — сказал старец.

Послушнику показались эти слова обидными. Подойдя к столику старца, он опустился на колени и сказал дрогнувшим от слез голосом:

— Нет, мы хорошо его защищали, но нас была горсточка, а их была тьма. Я по меньшей мере четыре раза спасал Хорию от гибели и, только когда его четвертовали, решился бежать через горы. Но если вы считаете, что я вел себя там недостойно, я приведу людей, которые видели мой меч: обнаженным, и они оправдают меня…

Старец улыбнулся.

— Я догадывался о твоем прошлом, — неожиданно для самого себя сознался он, — но решил оставить при монастыре, потому что мне обличье твое понравилось.

Протянув к нему руки, он кончиками пальцев очертил лик юноши, почти не касаясь его.

— Спасибо, святой отец.

— За лик, сын мой, благодарить не полагается. Это не твоя заслуга.

— Чья же?

— Лик — это символ рода, из которого человек происходит. Еще, пожалуй, на нем лежит печать всевышнего благословения, когда, конечно, эта печать на нем лежит.

Откуда-то из самой сердцевины ночи прорвался горластый петух. Спохватившись, что время позднее, отец Паисий взял псалтирь, свечу и направился к выходу. Он шел, но что-то его удерживало, какая-то негласная христианская заповедь не позволяла ему покидать помещение, в котором продолжал оставаться на коленях его духовный сын. Оплывшая свеча на его столе ни за что не хотела возвращаться в подсвечник, на свое старое место, и отец Паисий долго провозился с ней.

— Сын мой, а почему тебя все еще не представляют к монашескому чину? Уж скоро два года, как ты у нас послушничаешь, а отец Игнат все не заводит о тебе речь…

Перемена разговора позволяла послушнику покинуть свой угол, не теряя при этом достоинства, но упрямый трансильванец продолжал оставаться на коленях.

— Рано мне в монахи, святой отец. При виде любой несправедливости моя правая рука ищет меч на левом бедре. Нужно время, чтобы я смог успокоить дух в себе и, не думая более о мирских делах, направить свои помыслы к богу.

Это рвение Горного Стрелка несколько озадачило отца Паисия.

— Быть христианином, — сказал он задумчиво, — еще не значит быть безответной овечкой. Мне обличье твое именно потому понравилось, что при всем благообразии ты готов за себя постоять. Несите бога в себе, сказал апостол, но умейте отстоять то, что вы несете, сказано у него.