— А отчего душа твоя затосковала, сын мой?
— Австрийская конница, святой отец, переходит Карпаты.
— Разве она может покинуть свои пределы и войти в чужую державу?!
— Если война, может.
— Как война?! Кто против кого?!
— На этот раз, говорят, Россия с Австрией против турок.
Отец Паисий, опустив на глаза воспаленные веки, прошептал: «Господи, да не покинет нас милость твоя в этот час». Прикрыл желтое, в рябых пятнах лицо такими же желтыми и тоже в рябых пятнах руками, но вдруг послушнику показалось, что за скрюченными пальцами творится радость и даже как будто донеслось слабое, ело уловимое; «Наконец…»
— Святой отец, разве не сказано, что поднимающий меч…
— Грешен, сын мой, прости, что согрешил, но истинный пастырь не может не радеть о своем стаде. Ты вон в горах печешься о своих овечках, а у меня тут свои живые души. Отчего гибнут овечки, ты, полагаю, знаешь, а отчего гибнут народы?
— Ну, от голода, от болезней всяких…
— Нет, сын мой, народы гибнут, когда слишком долго остаются неотомщенными. И потому в этом краю каждая травинка, каждый росток только тем и живет, что вот-вот придут единоверцы с востока и принесут избавление. И в самом деле, как там ни толкуй, а прошедшая война принесла-таки некоторое облегчение балканским христианам. Может, на этот раз две великие державы одолеют кривую оттоманскую саблю.
— Одолеют они ее или нет, это еще неизвестно, но война будет идти на наших землях, и страданиям народа воистину не будет конца.
— Что ты можешь знать, сын мой, в свои двадцать с небольшим о страданиях народных?
— О, я знаю больше, чем вы думаете, святой отец… Я ведь поначалу прибился к вашему монастырю не ради спасения души — я из острога бежал…
Отец Паисий удивленно вскинул брови на высоком лбу. Прожив почти всю жизнь на Балканах, занятых Оттоманской империей, он научился быть крайне осторожным в дедах политических и не только себе, но и своим собеседникам не позволял излишней откровенности. Увы, этой отчаянной рыжей голове, кажется, все было нипочем.
— За что тебя в острог заточили?
Гордый послушник, выйдя из своего угла, стал посреди трапезной, чуть откинув назад свое мускулистое тело, точно и в самом деле во что-то целился.
— Я из восставших.
— Вот как! Кем же ты там у них был?
— Поначалу певчим, потом в охране.
— Зачем повстанцам певчие? Разве им еще и службы правили?
— Как же без служб! У нас были свои священники. По воскресеньям в лесах на открытом воздухе служили литургии… Перед пасхой исповедовались и святое причастие принимали.
— А в охране был при ком?
— При нашем предводителе, Хории.
Тяжелые времена накатывают, подумал старец. Половина монастыря беженцы из-за гор, видевшие в Австрии своего главного притеснителя. Теперь вот Австрия вступает в пределы Молдавии как освободительница, но эти бедные люди, они слишком хорошо знают в лицо этого освободителя…
— Плохо вы защищали своего вожака, — сказал старец.
Послушнику показались эти слова обидными. Подойдя к столику старца, он опустился на колени и сказал дрогнувшим от слез голосом:
— Нет, мы хорошо его защищали, но нас была горсточка, а их была тьма. Я по меньшей мере четыре раза спасал Хорию от гибели и, только когда его четвертовали, решился бежать через горы. Но если вы считаете, что я вел себя там недостойно, я приведу людей, которые видели мой меч: обнаженным, и они оправдают меня…
Старец улыбнулся.
— Я догадывался о твоем прошлом, — неожиданно для самого себя сознался он, — но решил оставить при монастыре, потому что мне обличье твое понравилось.
Протянув к нему руки, он кончиками пальцев очертил лик юноши, почти не касаясь его.
— Спасибо, святой отец.
— За лик, сын мой, благодарить не полагается. Это не твоя заслуга.
— Чья же?
— Лик — это символ рода, из которого человек происходит. Еще, пожалуй, на нем лежит печать всевышнего благословения, когда, конечно, эта печать на нем лежит.
Откуда-то из самой сердцевины ночи прорвался горластый петух. Спохватившись, что время позднее, отец Паисий взял псалтирь, свечу и направился к выходу. Он шел, но что-то его удерживало, какая-то негласная христианская заповедь не позволяла ему покидать помещение, в котором продолжал оставаться на коленях его духовный сын. Оплывшая свеча на его столе ни за что не хотела возвращаться в подсвечник, на свое старое место, и отец Паисий долго провозился с ней.
— Сын мой, а почему тебя все еще не представляют к монашескому чину? Уж скоро два года, как ты у нас послушничаешь, а отец Игнат все не заводит о тебе речь…
Перемена разговора позволяла послушнику покинуть свой угол, не теряя при этом достоинства, но упрямый трансильванец продолжал оставаться на коленях.
— Рано мне в монахи, святой отец. При виде любой несправедливости моя правая рука ищет меч на левом бедре. Нужно время, чтобы я смог успокоить дух в себе и, не думая более о мирских делах, направить свои помыслы к богу.
Это рвение Горного Стрелка несколько озадачило отца Паисия.
— Быть христианином, — сказал он задумчиво, — еще не значит быть безответной овечкой. Мне обличье твое именно потому понравилось, что при всем благообразии ты готов за себя постоять. Несите бога в себе, сказал апостол, но умейте отстоять то, что вы несете, сказано у него.
