Беглый дедушка - [36]

– «Кажется, тут» – послышалась одна мысль.

– «Здесь», – твердо прозвучала другая.

– «Так здесь или тут?» – неуверенно спросила третья.

Мое припрятанное дыхание остановилось. Стало так тихо, что я услышал, как в углу над дверью паук поскользнулся на своей паутине. Раздался треск рвущейся паутинки. Паук выматерился по-паучьи, и принялся разглядывать, сколько же он там ненароком намотал этих дурацких собственных ниток на собственную же коленку, когда поскальзывался. Я слышал шевеление глазных яблок паука, разглядывающего аварию на трассе.

– Здесь, – теперь уже словами сказали за дверью, – Давай звони.

Я услышал, как чей-то палец давит на мертвую кнопку дверного звонка. Звонок был отключен мною собственноручно как раз перед тем самым визитом девочек-одноклассниц. Им тогда пришлось робко стучать, а я еще, помню, подумал – все равно это девчонки стучат. Подошел, и постучал им в ответ азбукой Морзе. Им почему-то сразу стало понятно, что я дома, «потому что так по-дурацки тарабанить может только Сережа».

Но сейчас я не стал отвечать стуком на стук, как советовали в одной киноленте про тридцатые годы. Я на цыпочках выбрался из коридора обратно в залу, сиречь, в большую комнату, и прошептал:

– Ге! Ро! Стра! Ты!

Иной римский гонец лишился бы чувств после этих слов, а я просто подумал – не слишком ли тихо я шепчу? Почему все продолжают жевать, когда я им такое шепчу? Или не слышат, или даже не слушают. Потом догадался, что у них самих сейчас процесс постоянного взросления продолжается – они слышат только треск за ушами.

– Геростраты, там, за дверью, – сказал я погромче, останавливая у них процесс взросления, и господа взрослые наконец-то оторвали свои рты от тарелок.

– Где? – глупо спросил дядя Вадим, отложив вилку в сторону, – Вот же черт принес…

Несмотря на явную глупость вопроса «где», я тихо порадовался за дядю Вадима: он все-таки первым повел себя по-мужски, включаясь в новую ситуацию. Наверное, он на самом деле в армии служил, а не «откосил, как некоторые».

– Там, в смысле – здесь, – показал я себе за спину, и, чтобы не подумали, будто это я их, геростратов, принес в рюкзаке, добавил, – Стоят за дверью, пытаются раздавить наш звонок.

Думал, что шучу, а вот дедушке явно не по душе пришлось. Он слова «раздавить» наверняка испугался, заячья филологическая душа. Побелел, со звоном уронил на тарелку ножик, и резко откинулся назад, на спинку стула. Со стороны это выглядело, будто звона падающего ножа было мало, и дедушка сейчас с размаху долбанет по тарелке носом, чтоб уж ахнуло, так ахнуло, как благовест.

Мама поймала дедушку за плечо, и спасла тарелку.

– Дед, не паникуй, – сказала она, и я понял, что в любой компании самый взрослый – это все-таки врач «скорой помощи».

Кстати, мама как-то предлагала дяде Вадиму, как мужчине с правами, попробовать устроиться к ним водителем. Так и сказала: «Я вам протекцию не могу составить, но совет дать могу – попробуйте, это трудная, но неплохая работа». Но он не попробовал, насколько помню. Он остался водителем своего «форда», так и живет, спроси его как.

А Матрас ничего не понял, как маленький, пока не встретился со мною взглядом. Уж не знаю, что он там, в моих глазах, прочитал, только медленно поскользил со стула под стол, как неаккуратно повешенный на спинку кожаный ремень. Сейчас клацнет по паркету бляхой, и очнется, придет в себя. Сменить, что-ли, другу прозвище? А что, будет Ремень. Это не хуже, чем Матрас.

Я представил, как реагирует Матрас, когда его окликают словом «Ремень». Тогда уж лучше сразу «Лещ», хоть батя его и не гоняет ремнем. Просто ассоциации у нас, пацанов, такие печальные, еще с доювенальных времен. Генетика, однако.

Ладно уж, пусть Матрас остается Матрасом.

Устав бесполезно давить на кнопку звонка, в дверь постучали. Сначала тихонько стукнули, на пробу – как дверь звучит, в миноре, или в мажоре? Дверь отзывалась вялыми, явно минорными интонациями. Да она вообще не желала звучать, наша семейная дверь. Молчала до последнего, как партизан, потом все-таки пропустила звуки внутрь коридора. Мне так и виделись чьи-то костяшки пальцев, пытающиеся договориться с дверью, мол, лучше с нами, чем с кулаком. Кулак, это мы же, пальцы, только сложенные другим образом.

Их двух предложенных образов дверь выбрала меньшее зло.

Стук-стук, это мы, геростраты, пришли отобрать у вас вашего дедушку.

– А может, это не они? – трусливо подумал вслух Матрас, зависший на середине стула, как недоползший оползень.

– Они, – сурово сказала мама, укрепляя мужество моего друга.

Матрас, воодушевленный женщиной, тяжко вздохнул и, презирая гравитацию, потянулся по стулу вверх.

Я отвернулся от них – мало ли еще чего учудят, как дети – и пошел открывать. За ухом трещало очередями, как в кино про войну. Так что меня не удивило следующее: когда я взялся за ключ, дверь тоже пощелкала своим замком.

– Ну-ну, – сказал я, – нашего полку прибыло, да?

Я имел в виду, что двери тоже взрослеют. И отворил её, дверь нашу.

Тут же где-то позади меня что-то упало. Это вполне мог быть дедушка, проигравший бой земному притяжению. Он же не молодой Матрас. Говорят, после пятидесяти «жэ» куда больше, чем девять восемьдесят один. Что ж, хуже и быть не могло: сейчас геростраты войдут, а столь желаемый ими к попечительству сеньор на полу валяется, как бомж. Это будет очень, очень печально. Даже вокзальный бомж Тихон, про которого весь Сиреченск знает, и тот не валяется. Ни разу я не видел его валяющимся.