Беглый дедушка - [33]

– Ну почему же, дедушка? – ласково спросила мама, – Я не обесцениваю ваши чувства, но какая это все-таки ерунда – вина.

Дед хотел показать, какая она, эта ерунда, но постеснялся быть похожим на хвастливого рыбака. Или устал, рук не мог развести.

– Пожалуй, что да, – сказал тогда дед, и принялся размышлять, – Слово несет гордыню. «Я чувствую себя виноватым» – это очень гордые слова. Сказать слово – это вообще очень гордо. «Вначале было слово» – это про появление гордыни.

– Дядя Вадим, – сказал я, чтобы остановить дедово излишнесловие, – у вас получилось! Горит!

Дед осекся и замолчал. Разве можно продолжать толкать речь, когда её перебивают, чтобы восхититься другим человеком? Со стороны мое вмешательство в речь аксакала могло показаться хамством… но не показалось. Вмешательство вообще с трудом кажется, оно куда успешнее ощущается через нос.

Люблю выступать спасителем ситуации. Когда дед распаляется, только я могу унять жар. У дяди Вадима получилось обратное – он разжег плиту, и стал закидывать противень уже вымытыми картошинами среднего размера.

– Еще бы не получилось, – буркнул дядя Вадим, – Нам, старогвардейцам, и такое нипочем.

Еще бы почем, после старого «форда»-то.

– А что там у вас за новости? – игриво спросил дядя Вадим, и его интонация разбудила во мне воспоминание об одном глупом фильме, в котором женщина дала мужчине цветы, чтобы он ей их подарил.

Когда мама дает мне деньги, чтобы я их потратил, я никогда не трачу их на маму. А дядя Вадим так спросил, будто денег дал, а теперь ждет подарка.

Щелк, щелк, сразу два раза. Первый за охлаждение деда, второй за понимание интонации дяди Вадима.

Дядя Вадим своей игривостью задал тон. Оставшиеся переглянулись – ну, кто расположен подарить дяде Вадиму букет, приобретенный за его кровные? Разумеется, это пришлось делать маме.

– Да Алексей Ильич тут нам поведал о своей жизни, – сказала мама, – вот, обсуждаем… Ой, Димочка, пойдем-ка с тобой сделаем стол.

Мама справилась с заданием просто блестяще! Особенно ловко прозвучало «вот, обсуждаем». Дядя Вадим наверняка воспринял эти слова, как приглашение в закрытую группу. Причем сразу на должность модератора. А как умело мама драпанула с кухни, утащив с собой малолетку Матраса!

– Ну-ка, ну-ка, – потребовал дядя Вадим, даже не глянув на ловко упорхнувшую маму, – и до чего вы там дообсуждались? Чё, дед, у тебя драма? Натворил чё? Я сразу понял, что ты гасишься. Особенно, когда ты под кровать полез.

Отнести дедову жизнь к иному жанру, нежели драма, дядя Вадим и подумать не мог.

– И сверху потолком, – подсказал я, – чтобы совсем не найти. Вот это была бы точно драма.

– Все мы статисты в чьей-то драме, – задумчиво сказал дед, – Но я не понял, в каком смысле я «гашусь»? Как я могу «гаситься»… А-а, понял.

– Тебя бы, дед, в дворянское прошлое, – сказал дядя Вадим, – Таким, как ты, только в дворянах и место. Ты в народе не смотришься.

Дядя Вадим в народе тоже не шибко смотрелся, надо признать. Он шибко смотрелся лишь однажды, когда нас в том доме спасал.

Ух ты! Надо же, человек думает, что он «народ», а он на самом деле спаситель. Полагаю, это куда больше,чем просто народ.

– А я, кстати, вполне дворянин, – сказал дед, – Моё генеалогическое древо…

– Не сомневаюсь, – перебил его дядя Вадим, и сунул руку за картошкой.

Плита не знала, что дядя Вадим сам не картошка. Ей было все равно. Она готова была испечь всё, что в неё сунут.

– А-а! – заорал дядя Вадим, мужественно не выпуская из руки раскаленную картошину, как добычу.

И принялся, танцуя с ней по кухне, напоминать старый винил, который крутится и шипит, подкидывая звукосниматель на особенно глубоких царапинах. Так дядя Вадим подскакивал с картошиной, но все равно упрямо продвигался к концу мелодии. Мы с дедом вжались в стены, освобождая пространство для танца дяди. Танцуя, дядя двигался, как индийская тётя из фильма, напоминая то шестирукое божество, то слона. После такого яркого танца в кино обычно появлялся жених, словно женщина своими движениями его приманила. А вот дядя Вадим не приманил. Зато картошка, перебрасываемая из руки в руку, сумела остыть, и танец дяди Вадима вскоре затих.

– Вот, фон барон, – протянул дядя Вадим деду картошину, – Кушать подано, ваше дворянство!

– Да какое еще дворянство, – отмахнулся от картошины дед, – Мне и здесь хорошо.

– И мне, – согласился с дедом дядя Вадим, – Я дворян не люблю… особенно дворянок. До революции у них ноги были небритые. Я этого в женщине не терплю. Представляете, мужики: идет, вся такая, Пушкина декларирует там, или Гоголя – а у самой ноги волосатые.

И он оглядел нас, ища понимания. Дед покраснел, а я нет. Взрослые истины дяди Вадима мне пока не особенно докучали.

– Да-с, – сказал дед, – с вашими закидонами…

– Это с твоими, – отбил закидоны дядя Вадим, – С твоими, дед, только в дворянское прошлое-с. Чёрт, как же горячо, аж до сих пор шумит в голове.

– Это прошлое выходит, – подсказал я.

– Наверное, – кивнул мне дядя Вадим, мол, ценю твою заботливую подсказку.

Я показал ему глазами в ответ, мол, ценю твое спасибо, и погрузился в мысли.

Мысли – это обломки кораблекрушения. Что-то произошло в океане ума, и волны выбрасывают на берег обломки. Их на берегу Робинзон собирает, оставляя то, что может быть полезно. Или делает из них книгу и продает, если он вдобавок писатель.