Беглый дедушка - [13]

Я поднялся в квартиру, защелкнул замок, слышу – в доме кто-то есть. На кухне сидит, спокойно разговаривает голосом дяди Вадима.

– … очередное «наше всё», от которого жить не хочется. А было мне тогда лет четырнадцать… э-э, двадцать пять, ну да. Вот, о чем я… ага… я конечно всё прочитал, это несомненно… хотя нет, про этого не дочитал, как его… Макара Двушкина.

– Трёшкина, – насмешливо сказал явно дед, – Трёшкина из Бирюлёво.

– Девушкина, – строго поправила мама.

Она не любит, когда над людьми смеются, а дед явно насмешничал.

Я тогда посмотрел на сумку с едой: пряниками и прочим. Нет, не так: с прочим и пряниками. Нет, лучше так пусть будет: с прочим. Вытащить, что ли, пряники? Дяде Вадиму нельзя, потолстеет еще. Кто ему тогда поверит, с его добавками?

Э, да неужели я такой жадина? Неприятная догадка, но я о ней подумаю потом, или никогда. Вздохнул я от легкой грусти, и потащил сумку на кухню.

Всё верно, на кухне сидели трое: мама, дед и дядя Вадим. Прискакал, значит, жаловаться. Он так на меня посмотрел! Я сразу понял, что уже пожаловался. Жалуется он с подробностями, включая мои интонации, жесты и направление ветра. Жалуется, и вертится, как флюгер – все ли меня слышат? Но мама, увидев меня, забыла о своей профессиональной строгости, а дед и так всегда улыбался. Я вновь порадовался, что у меня дед, а не кот. Кот бы мне так не улыбался, коты вообще редко улыбаются.

– Здравствуйте, – сказал я, – пряники будете?

– Конечно, будем! – гаркнул дед, и рукою махнул – вот сюда ставь давай.

Дядя Вадим, явно намеревавшийся насладиться моим раскаянием, почувствовал себя неловко. Он покраснел, потом удивленно посмотрел на свою ладонь: это ты, ладонь? Молчание было ему ответом, и он смирился: ну и ладно, раз ничего другого нет. Взял и пригладил готовой ладонью волосы, а потом сказал:

– Кря… – и отер той же широкой ладонью пот со лба.

Я сразу вспомнил, как он жену свою в форточку звал, когда напивался:

– Гуся! Гуся, солнышко! Где ты?

Но Гуслина Владимировна все равно его бросила.

И мама бы такого бросила, вместе с клиньями. А сейчас она усмехнулась, что не ускользнуло от внимания дядя Вадима. Совсем стушевавшись, он пошел на попятную. Улыбнулся сначала неловко, потом пошире, а потом совсем обнаглел от воспрявшего в душе лицемерия.

– Сережка! – фальшиво изобразил радость дядя Вадим, – А мы здесь тебя… того, типа ждем! Я тут им… А вот скажи, ты ведь тоже хочешь врачом стать, наверняка?

Лучше бы он сейчас пукнул. Но это был хороший вопрос. Он был хорош тем, что ответ на него я уже знал. Меня все спрашивали про «стать врачом», когда узнавали, что мама врач, и когда больше сказать было нечего. Для взрослых это важно, чтобы мы хотели кем-то стать, и лучше всего тем же, кем они стали… или не стали, я же не про всех знаю. Они не спрашивают: хочу ли я объехать вокруг земного шара, хочу ли я килограмм пломбира на это воскресенье, хочу ли я бегать быстрее всех в классе, хочу ли я мотороллер, хочу ли еще кучу всякого…

Их такие мелочи не интересуют. Они все поголовно спрашивают: хочу ли я стать врачом.

– Да, дядя Вадим, – сказал я, – Я наверняка хочу стать врачом, как мама.

Я очень люблю успокаивать взрослых, у меня получается. Вот и дядю Вадима сейчас успокоил. Причем, уже в сотый раз. Про то, что я хочу стать врачом, он уже давно должен знать лучше, чем я.

Убедившись, что я хочу стать врачом, дядя Вадим счастливо дернулся на стуле, будто у него ноги были до этого дерганья затекшими, а сейчас вновь потекли водопадом. И душа у него явно успокоилась.

Я снова вспомнил, как дядя Вадим эти своим «Гуся, солнышко, где ты» всему подъезду «душу рвал». Мама сказала однажды, что дядя Вадим так громко кричит, когда душу рвёт, что может проснуться маленький бог, которому он снится. Я не понял, а мама сказала: «Ну, не бог, а какой-нибудь Брахман, кому-то же он снится, этот Вадим… ладно, давай об этом потом или никогда. Я в этом сама не очень, Сережка».

С тех пор душа дяди Вадима заросла снегом, и разве что такой «милый сорванец», как я, будоражил её временами.

Однако, дядя Вадим не был так прост, как можно было подумать, меня послушав. Он вдруг обмяк, опустил плечики, и я не удивился бы, скажи он сейчас «слава Богу».

– Династия, – грустно сказал дядя Вадим, и я понял, что у него не династия, ему грустно и немного завидно.

– Династия, – уверенно повторил я, чтобы запомнить это слово.

Дядя Вадим привздохнул, и легонько стукнул ладонью по столу – трам-пам-пам. Потом посильнее – трам! Мама рассказывала, что раньше так телевизор чинили: сначала легонько, на пробу – трам-пам-пам. А потом, когда не заработает, от всей души кулаком – хрясь, и снова картинка. У нас в туалете сливной бачок барахлит, и тогда надо кнопку на нем вправо-влево пошевелить, чтобы ручеек в унитазе остановился. А если не помогает, можно и стукнуть – хрясь, и вода не течет. Когда мама узнала, что я унитазы чиню, как телевизоры, то посмеялась, сказала «невелика разница».

Третий раз лупить по столу дядя Вадим не решился. Но я понял, что прежние два раза это он вроде как меня по кумполу. Не нравлюсь я ему, это как пить дать. Дядя Вадим однажды сказал на меня «маленький старичок», не по-доброму так сказал. А потом посмотрел на глаза мои, отшатнулся, и говорит: «Черт растет у Александровны». Я тогда впервые догадался, что люди мысли читают, потому что я едва только подумал «сам ты черт», а дядя Вадим сразу покраснел, рукой на меня замахал, неловко раздосвиданькался, и побрел восвояси.