Бегемот. Структура и практика национал-социализма 1933 - 1944 гг. - [4]

Вероятно, следует напомнить суть этого спора. В отношении еврейского вопроса и холокоста существует так называемое «функционалистское» направление, идея которого сводится к тому, что все антисемитские эксцессы нацистов родились сами собой из практики нацистского антисемитизма во время войны. Функционалистам противостояли «интенционалисты» (от слова intentio (лат.) — намерение), т. е. историки, считающие, что массовые убийства евреев были запланированными. В отличие от функционалистов, интенционалисты сводят холокост к намерениям Гитлера, т. е. к идеологически обоснованной политике. Самой значительной фигурой среди функционалистов был Мартин Бросцат, который в своей книге «Государство Гитлера» (1969) обосновал позиции этого направления. Левые в свое время критиковали Бросцата за то, что он утверждал, будто массовые убийства евреев не планировались, как не планировалась и законодательная дискриминация евреев — все это родилось само собой из сущности нацистского режима. Похоже, однако, что точка зрения Бросцата близка к истине: в 1946 г. тюремный психолог спрашивал министра внутренних дел В. Фрика, как дело дошло до массовых убийств евреев, и тот отвечал, что при разработке Нюрнбергских законов никто и не помышлял о массовых убийствах, все вышло само собой.[12] И правда странно, что ни бюджета, ни плана, ни соответствующих распоряжений по реализации трудной и дорогостоящей операции обнаружить не удалось, а ведь немцы — народ аккуратный, и какие-либо документальные следы финансирования огромных масштабов предприятия в бухгалтерской отчетности обязательно должны были сохраниться.

Интересно, что сам Нойманн, будучи евреем, высказывался в том смысле, что антисемитизм в практике нацизма носил совершенно подчиненный характер, в отличие от оценок современных западных историков. Более того, в первых послевоенных публикациях Нойманн неоднократно писал, что антисемитизм совершенно не присущ немцам. Правда, впоследствии, под влиянием ужасных свидетельств о происшедшем в лагерях, он пересмотрел свое мнение об этом качестве немецкого народа.

В ФРГ анализ Нойманна и Френкеля был признан по-настоящему значимым и адекватным не сразу после войны, а значительно позже, по той причине, что он не соответствовал общественным настроениям в Германии, долгое время находившейся во власти мифа — видимости монолитного фюрерского государства, которое изображали абсолютно всесильным, идеально строго организованным по вертикали. Эту же иллюзию разделяла и отечественная историография, изображавшая рационально злодейски организованную тотальную империю насилия. Такая оценка ныне представляется совершенно неверной — кажется странным, что вслед за Пойманном историки не увидели очевидного: ведь нацисты не осмелились сделать того, что сделал Ленин, одним махом заменив весь личный состав министерства юстиции, а затем полностью преобразовав право согласно потребностям диктатуры. Обе диктатуры, однако, роднит презрительное отношение к праву как таковому.

Мотивацию, представления и потребности, которыми руководствовались и оправдывались нацистское право и советское право, нетрудно понять: например, в перенаселенных советских городах большую социальную проблему составляли алкоголизм и хулиганство, поэтому чекисты, не обращая внимания на законы, выдвинули на первый план идеологические цели. «Революционное сознание» (в Советской России) или «расовое сознание» (в нацистской Германии) оттеснили право на задний план — в таких условиях получила развитие практика вынесения судебных приговоров по аналогиям, закон стал иметь обратную силу, подчеркивалась объективность вины и ее преимущественное право перед субъективностью доказательства. Государственные органы использовали в своих целях общественное недовольство социальными проблемами, поэтому в советских и нацистских условиях право находилось в тени чрезвычайных полномочий полиции — ЧК или гестапо. Обе системы практически не делали различий между бытовыми и политическими преступлениями (по крайней мере в судебной практике и в лагерях к «политическим» относились хуже). Сталин пытался создать впечатление полной законности своего режима, но при этом мнимых или настоящих врагов он преследовал несравненно более жестоко, чем Гитлер.[13] В Германии не осуществляли варварской индустриализации, как у нас в стране, и не проводили показательных процессов «врагов народа», зато вся негативная активность нацистского режима была нацелена на евреев, а во время войны — на противников.

Борьба компетенций, институционный дарвинизм — важнейший признак государства в Третьем рейхе

По существу Нойманн первым увидел самое важное — Третий рейх совершенно порвал со старой немецкой правовой традицией и четкой практикой разделения властей и регулирования компетенций, чем так ярко отличалась прусская традиция. Дело в том, что Гитлер при создании нового государства — как и при создании партии — руководствовался мыслью, что и государство должно строиться на точно таких же командно-самовластных началах отдельных управленческих структур. Но поскольку природа одного и другого института совершенно различна, то рецепты успеха, сопутствовавшего ему при создании чрезвычайно динамичной и мощной партии, были совершенно непригодны при государственном строительстве. Последнее было несравненно более сложным делом, чем создание партии, поскольку приходилось иметь дело с уже сложившимся институтом, который нужно было не создавать заново, а перестраивать и приспосабливать к новым задачам. В конечном счете следует признать, что «люди государства» в Третьем рейхе не смогли преодолеть влияния «людей партии» и СА: они отчаялись преодолеть анархию компетенций и отсутствие каких-либо правил игры однопартийного государства, которому было присуще безусловное повиновение воле фюрера. Иными словами, старая немецкая авторитарная традиция была прервана нацистским государством и никакой преемственности между ними нет.