Бедолаги - [6]

Провернули несколько крупных дел на окраинах или даже в пригородах: у Элберта родилась идея грабануть людей, которые уехали из Лондона и живут себе спокойно, а при свете дня они и вовсе ни о чем не волнуются в своих предместьях и городишках, где все так мирно, что они не устанавливают сигнализацию, даже окна оставляют открытыми, доверяя друг другу. «Больше никаких взломов!» — провозгласил он год назад, но теперь это не считается, и Джим видел палисадники и домики с садиком, он десять лет не выезжал из Лондона, а теперь вот эти домики, ухоженные, мирные. У них с Мэй и кровати-то не было, только матрац. Филд-стрит, «Полевая улица» — чистая насмешка, куда ни глянь — ни пятнышка зелени, вместо нее грохот, стройка и грязища. Что делала Мэй, куда ходила, пока его не было дома, Джим не знал. Вниз по улице, в сторону Кингс-Кросс, где Элберт ее и подобрал. Такой тут шум, что кашель Мэй почти не слышен.

Он часто думал о программах для тех, кто решил завязать. Да кто в это поверит? Стоп-наркотик, стоп-проституция, стоп-криминал. Ему же хотелось завязать вместе с Мэй. Она лежала, раскинувшись, на софе и говорила — хочет бросить, даже обещала ему. Стояла у окна, когда он ушел, лежала на софе, когда он вернулся, ее тело обмякло, как только он ее обнял, а когда он проник в нее, закашлялась. И кашляла, пока он не почувствовал, как закладывает уши. «Прекрати, наконец!» Чтобы завязать, ему надо много денег. Элберт говорил, мол, больше никаких краж, теперь только наркота. А потом опять пошли кражи, и Джим в них участвовал, чтобы собрать наконец тысчонку-другую фунтов. Полицейских стало больше, ходили туда-сюда, проверяли. Конец осени выдался холодным и сырым. Окна не закрывались, или Мэй забывала их закрыть. Отопление не работало или работало слишком хорошо, было невыносимо жарко и воняло, Бен заходил сюда и что-то ей принес, таблетки. Там она стояла, у окна, в узком и облегающем синем шерстяном платьице, в темно — синем платьице и босиком. Похожая на школьницу. Ясно вырисовывались ее чуть широковатые, красивые бедра. Там стояла Мэй, крепко держась за дверь, с полузакрытыми глазами. Там стояла Мэй, увидела его, рассмеялась, рассмеялась и бросилась на софу. Желтую софу, когда-то бывшую желтой. Перевернулась, срыгнула, и мокрота закапала из ее рта. Она все худела.

Сказала, что не переносит пыли и здесь ничуть не лучше, чем в Нью-Йорке, вон ведь скольких погубила эта пыль, и никто о них не говорит, о погибших. Потребовала чаю. Сейчас декабрь, и Джим пообещал, что в новом году они уедут из города и начнут новую жизнь. Как только будут деньги, переберутся в деревню. Она захотела чаю, и еще принеси ей печенье и пирог. Строительная площадка на Кингс-Кросс расширилась, ремонтировали даже гранд-отель «Мидланд». Через год-другой, как заверял Элберт, тут будет классный богатый квартал, они еще радоваться станут квартире на Филд-стрит. А Джим отвечал, что, если Мэй не пойдет поскорее к врачу и не бросит таблетки, так ей эта квартира не понадобится.

В основном они проводили время перед телевизором, и Мэй засыпала. В этом вся и беда — смутно чувствовал он, но что за беда — не понимал. Какое у нее лицо. Он вышел, закрыл за собой дверь, прислушался, спустился по лестнице, на улице остановился. Опять прислушался. Ледяной ветер трепал бумажки, вздымал пыль. Пластиковые пакеты. Пачка из-под сигарет. Мальчик выглянул из двери подъезда, махнул ему рукой. Январь шел на убыль. «Война ведь давно кончилась, — говорил он ей, — башни, трупы, женщины в чадрах…» — а она лежала, свернувшись клубочком на софе, и плакала. Бен заходил часто, каждые несколько дней. Она это отрицала, но Джим не сомневался.

И только когда Джим сидел рядом с нею, при слабом свете телеэкрана, и рассказывал, какой у них будет сад и ограда, и как он сам ее выстроит, собственными руками, уж он-то знает, что говорит, ведь у него отец был каменщик, и как розы зацветут в саду летом, — только тогда она смотрела на него и улыбалась. В саду они будут пить чай, под вишневым деревом, под орехом, — вот наша жизнь, хотелось ему сказать, и чтобы она думала про это, про сад и про чай, как они будут пить чай под вишневым деревом, под орехом, из кухни с подносом прямо в сад, и вишневое дерево в полном цвету. Пока еще холодно, но вскоре они смогут и погулять, поедут в Ричмонд или Кью, пройдутся по берегу Темзы, в Кью он отведет ее в ботанический сад, они оба в Кью еще не бывали, но там очень красиво, это все говорят. Лицо ее совсем истончилось, она почти ничего не ест, а курит слишком много — так он говорил, хотя и сам курил, и Бен приходил, приносил ей таблетки. Амфетамины, валиум, стоит только Джиму выйти из дому. Джим хватал ее за плечи, тряс со всей силы. «Жизнь!» — хотелось ему крикнуть, хотелось убедить ее, чтобы не впускала Бена, и всего-то через несколько недель или месяцев они уедут, уедут из Лондона и где-нибудь в деревне начнут все сызнова, может, даже поженятся. Это и есть жизнь: начать сызнова. Это и есть жизнь: не умирать. Могут поехать в Ричмонд или Кью, а могут и на море. Но когда Мэй сказала, что Джим кипит от ненависти, он забыл про ее день рождения.