Бедный мой Бернардье - [6]

Отнюдь. А это говорит о психастенической структуре личности, попросту — о психической слабости. И что еще важнее, свою психастению Гамлет пытается маскировать якобы волевыми, решительными на первый взгляд действиями. Теперь понимаете?

Он же шизоидный тип. И кое-что совсем уж любопытное. Насколько позволяла темнота, я записал слова Гамлета…

«Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов», — говорит принц. С чем мы имеем дело, господа? Вам понятно, кто может вообразить себя флейтой? Ваш Гамлет и впрямь интересный случай, Бернардье, исключительно интересный.

Почему бы вам не прислать его ко мне в клинику? Обещаю вам непременно вылечить его. Благодарю за внимание.

Надеяться не на что — представление провалилось.

Бернардье пытался было удерживать зрителей, но они разошлись по домам, даже не посчитав нужным попрощаться. Только любитель сахарных палочек с минуту поколебался, размышляя о том, не потребовать ли возврата денег, но потом великодушно махнул рукой и вышел.

Бернардье спрятался за кулисами. Знаю, он плачет — Бернардье всегда плачет тайком. Не хочет, чтобы мы видели его слезы, ведь он любит нас. И страшится, как бы маленькие соленые капли не обратили нас в бегство.

Мы молчим. Никто не ищет его, чтобы утешить, да и какой смысл, ведь воображение Бернардье рисовало ему овации, корзины цветов, шелковые перчатки, покачивающиеся у декольте веера, теплые улыбки признательности, благосклонный кивок из официальной ложи. Знаю, ты мечтал об этом, Бернардье, а на тебя обрушились ирония и презрение.

И тут раздалось робкое покашливание. Отдергиваю занавес — в зале сидит болезненного вида субтильный человечек с усталыми глазами.

— Прошу прощения, господин Гамлет, — застенчиво говорит он, — меня зовут Уэбстер, Фрэнк Уэбстер. Я музейный сторож, с вашего позволения. А что, продолжение будет?

— Эй, Бернардье! — кричу я. — сидит человек, такой, знаешь, ростом не вышел…

Бернардье бросает на меня взгляд, красноречиво объясняющий мне, что ничего глупее он в жизни не слыхивал.

— Разумеется, мой мальчик, представление продолжится! И запомни: люди делятся не на высоких и низких, а на театралов и нетеатралов.

И вот Бернардье снова появляется на авансцене.

— Вам хотелось бы досмотреть драму о Гамлете, сэр? — вопрошает он.

— Да, если можно. Меня зовут Фрэнк Уэбстер, я награжден за доблесть, вот меня и назначили музейным сторожем.

— А почему вам этого хочется? — гнет свое Бернардье.

— Я не смогу вам объяснить, сэр.

— Может быть, вам нравится театр?

— Не знаю, сэр. Я не получил образования, сэр. Думаю, меня взволновали услышанные здесь слова.

— Взволновали? Вы хотите сказать, что вас взволновал театр?

— Я сказал — «думаю». Может, я и ошибаюсь, кто знает. Я человек необразованный, простой музейный сторож, — неуверенно отвечает зритель.

— Вы словно стесняетесь своего волнения, господин Уэбстер. Да ведь это так по-человечески!

— Правда? Я не знал. Врач советует не перевозбуждаться, говорит сердце может не выдержать. Я ежедневно принимаю кардиолекс.

— Вызванное искусством волнение благотворно, господин сторож. Оно не возбуждает, а возвышает! С какой сцены вам бы хотелось продолжить спектакль!

— Мне понравились слова короля: «Удушлив смрад злодейства моего». А почему злодейство испускает смрад, господин Бернардье?

— Чтобы можно было отличить его от поступков благородных, нравственных. Впрочем, давайте играть, а не вдаваться в объяснения. Итак, спектакль продолжается!

Мы выходим на сцену. Играем, как не играли еще никогда. В зале зритель, и ему понравилась наша игра.

Он хочет понять нас. Он не боится разволноваться, теперь он знает, что волнение присуще человеку. Я вижу во мраке его глаза, они прямо-таки сияют, как два светила. Он верит нам! Что еще нужно артисту?

Я заметил, как из уголков его глаз выкатились слезинки, когда Гертруда сообщила Лаэрту, что река унесла тело безумной Офелии. Ужель природа оказаться может сильнее срама?

— Остановитесь! — кричит Уэбстер. — Ради бога, остановитесь! Неужто вы хотите сказать, что она мертва?

— К несчастью, она утонула, — объясняет Бернардье.

— Как вы жестоки, сударь! Жизнью этих беззащитных созданий вы распоряжаетесь так, словно речь идет о ставших ненужными вещах!

— Я здесь ни при чем, господин Уэбстер, жизнью героев распорядился Шекспир. Офелия лишилась рассудка от любви, разве это не прекрасно?

— Это не дает вам права… на самодурство! — разгневанно кричит сторож. — Ради бессмысленного мщения, задуманного принцем, вы погубили милую девушку.

— У каждого из них своя драма, сэр. Каждый из них стремится к свету, но увы — они на земле Дании.

— Вы или маньяк, или садист! Вы прямо-таки толкаете их к гибели, отрезаете им все пути к спасению, вот они и приходят в отчаянье, как животные в клетке. Вы нарочно стравливаете их, смертельная развязка, агония доставляют вам наслаждение. Вы упиваетесь насилием, запахом крови. Вы сумасшедший, господин Бернардье!

— О, нет, Уэбстер, зачем же вы так, на этой сцене играют мои друзья, пытается обороняться Бернардье.

— Под этим шатром происходят гнусные вещи! Вы потворствуете своим животным порокам! А как прекрасно пела вчера эта девушка во время шествия. Прощайте, Бернардье.