Бедный мой Бернардье - [13]

Ему достаточно нескольких квадратных метров пространства, текста и хотя бы одного зрителя.

Ведь театр без зрителя — это действительно шизофренический бред.

Верь я в бога, ни на секунду не усомнился бы в том, что Бернардье порождение дьявола. Иначе нельзя объяснить, как такое немощное тело вмещает души десятков людей и демонов, присутствие которых выдает порой выражение его лица — то злобное, то щедрое добротой, то благородное, то влюбленное… Он играет один, и все герои Шекспира сражаются друг с другом за право и удовольствие получить недолгую жизнь.

Вступают в действие Жюль и Венсен: кто же встретит Призрака, если не Горацио и Марцелл?

Поднимается и закутанный в легкое белое покрывало Макс.

Знаю, друг мой Осман, ты тоже не выдержишь: в начале второй сцены твой выход. Обычных упражнений с тяжестями ты сегодня не проделал, и осанка у тебя не такая величественная; но ничего, продолжай, мне нравится, как ты произносишь эти слова:

… С тем и решили мы в супруги взять сестру и ныне королеву нашу, наследницу военных рубежей, со смешанными чувствами печали и радости, с улыбкой и в слезах…

Всё верно, Осман, разве мы не живем так же: со смешанными чувствами печали и радости? Театр в камере, вместо сцены — влажный пол, по которому то и дело шмыгают отвратительные крысы… С улыбкой и в слезах.

Теперь твоя очередь, Йитс: не упирайся, все равно не устоишь.

Конечно, мы оборванцы, ничтожества, но разве есть у нас с тобой что-то еще, кроме театра и Бернардье?

Ровным счетом ничего, Йитс, да и откуда чему взяться в этом холодном двадцать втором веке? Поднимись с полу, сделай несколько шагов скользящей походкой Гильденстерна и подай свою первую реплику: В согласьи с чем мы оба повергаем свою готовность к царственным стопам и ждем распоряжений…

Видишь, как улыбнулся Бернардье? Убедился, что абсолютно всё в нашей жизни связано с судьбой Гамлета?

Мы играем. Наверняка, в последний раз. Играем, прощаясь со сценой. Прощаясь с Бернардье.

Прощаясь со всем, чем были в течение десяти лет и чем никогда больше не будем. Прощайте, бесприютность, голод, унижения, нищета, холод — прощай, наше счастье.

Ну, вот, Принцесса, приближается момент, когда с уст моих слетят те страшные слова, которые мир словно нарочно не желает слышать. Именно отсюда, с нашей последней сцены, над которой витает отчаянье и торжество, с останков нашего прошлого и руин нашей надежды, я брошу эти слова в лицо оглохшей Британии.

Пусть мороз продерет по коже всех, кто это услышит.

Пусть навсегда запомнят, что я — шестисотлетний принц Датский — их обвиняю! Обвинение это летит сквозь века подобно яростному крику, оно гневно клеймит за любую несправедливость, за слезы и поруганную веру, за обманутую любовь, за мерзость, властолюбие, фанатизм, слепоту и глупость. Мои слова не дадут им спать, они будут бередить их дремлющую совесть, оскопленную честь, бесплодную мудрость — ныне и присно и во веки веков!

— Погублен век! Будь проклят он! К чему родился я на свет помочь ему!

Но кто услышит нас в этом подземелье, Принцесса?

На голоса, доносящиеся из подвалов, они в жизни внимания не обращали, ведь подвалы предназначены для ненужных вещей, изношенной одежды, немытых бутылок, крыс и прочей нечисти. У лучезарных счастливцев есть спальни и кабинеты с видеотеками, они редко спускаются в подвалы, разве только для того, чтобы убедиться в собственном благополучии и сменить приманку в капканах.

Так было всегда, так оно остается и ныне. Тысячи Гамлетов произносили со сцены эти слова, миллионы зрителей рукоплескали им из лож. А что толку?! Те, что посмелее, писали эти слова на своих знаменах, шли с ними на баррикады, заряжали винтовки. Во имя будущего, во имя победы. Чтобы добиться такого будущего и такой победы: Нужны улики поверней моих.

Я этой пьесой, если план мой верен

прощупать совесть короля намерен.

— Вы на мою совесть намекаете, Принц? — раздается голос полковника. Как, вы здесь? — изумляется Бернардье.

— Я всегда здесь, Бернардье. Как и повсюду, где мерзавцы покушаются на порядок.

— Уж в камере-то, для самих себя, вы не можете запретить нам играть.

— Не могу, Бернардье, — соглашается полковник. — Я и не собираюсь. Должен признаться, мне ваша игра нравится.

— Но, несмотря на это, вы…

— Да, Бернардье, несмотря на это… Вы человек вольный, артист, слово «должен» для вас пустой звук. А это железное слово, Бернардье. На этом «должен» держится мир, оно — пуп Земли, стержень Вселенной! Земля должна вертеться, солнце должно всходить на востоке, реки должны течь вниз, семена, наоборот, должны прорастать вверх, кроты должны быть слепыми! Должен, должна, должны, понял? Порядок такой, мировой порядок. Именно в соответствии с ним театр и должен умереть!

— Но он же вам нравится, господин полковник!

— Да, нравится. Он может нравиться еще сотне, тысяче людей, и даже всем, но… должен, должна, должны, Бернардье! Ибо таков порядок. В Британии общество сверхразумной организованности.

— Да кто же придумал такой никчемный порядок, кто, черт его побери?!

— Он!

— Кто он? Бог?

— Глупости, Бернардье! Бог давным-давно лишился работы.

— Тогда кто же?