Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин - [5]

Этим в моем круглом мире завершалось слово «Русь», которую я единственно и любила всегда, по завету дедушки, который в 17-м году с оружием в руках… трофейная моя Русь.

Меньше всего перепало от меня любви дворянам и питерским еврейским интеллектуалам — эти мне всегда казались не мужиками, а мальчиками — у них и дружить получалось между собой, и я с ними дружила, а влюбляться не могла — на них одинаково лежит печать вырождения: талант, слабость и мечтательность, и похожи они друг на друга — князья и потомки древних мудрецов, а я то — полная дворняжка! Земляная — деревенская — первобытная. Если я с таким лягу, моя душа — грубая, его нежную душу — заспит.

В общем, все эти разговоры велись именно со мной. И Ромка Смирнов именно мне кричал:

— Я — русский человек! Обьясни, почему я должен работать в русском театре у жида Додина?

Ромка был красивый — полу-цыган и пел чудно, а работал он режиссером. В театре. У жида Додина.

Жид-Додин должен писаться через черточку, как Змей-Жидовин. Это вероятно и есть один и тот же персонаж. И он бедного Ромку — к себе в театр заманил и мучил. Репетиционным процессом. Жид-Додин перепутал — посчитал Ромку за Иван-царевича — то есть человека, берущего свое трудом и смекалкой. А Ромка — классический Емеля — он любит чтоб на печке — и быстро. На эмоциях и на обаянии. Иногда еще храбрость участвует.

Главного Емелю русской истории — Гришку Отрепьева народ не уважает. Не пишут о нем романов, не снимают кино. Только Марина помянула его, пишучи о Марине:

В маске дурацкой лежал

С дудкой кровавой во рту

— Ты — гордецу своему,

Не отершая пота…

Жалко, что про Гришку не снимают кино, Ромка гениально сыграл бы его — себя. И стало бы понятно — почему толпами сдавались, почему впустили поляков на Москву.

Так они и бьются по сей день — Емеля с Жидовином-Змеем. За Россию — любимую Невесту. А я уж и не пойму — сама-то я — жидовинская дочка, которая влюбилась и вынесла ключ от темницы?

Не влюбилась и не вынесла. Тогда, все это слушая, увидела за этой сказкой много чего интересного. И даже Германию тридцать третьего года. Схватила дите, и валить отсюда подальше. Ладно, если тетя не приедет, останусь как дурак с чистой шеей…

Ромка принес ко мне гитару Башлачова, и две недели она стояла в комнате. Пару раз они звонили с Башлачовым по-русски, с угла — хотели зайти — познакомить нас, а я была занята чем-то, а потом Башлачов взял и вышел в окно.

А мы оба уехали на Запад и там мне пришлось стать русской — там тебе давали деньги за то, что ты еврей, могли целый год давать, а мне через три месяца перестали — потому что я сказала, что еще не нашла своего Бога и не решила куда же мне идти — в синагогу или в православную церковь — возраст еще такой — 30 лет — можно думать над этим и дальше. Ведущий у меня был хасид, и он нас с Полей немедленно после этого от денег отлучил. Слава Богу, уже львовские хозяева были. А я никуда не ходила еще долго — лет пять, потом все же стала ходить в русскую церковь — совсем маленькую, куда ходят все художники, поэты, выкресты и прочая шелупонь и на крестный ход шепчутся, как в деревне, (или как в синагоге):

Глянь-ка, Машка вона — с мужиком пришла и платок новый…

А Ромка в Германии стал еврей (так он пишет в своих мемуарах — с немного виноватой обаятельной своей улыбкой — ну понятно же, ребята — Запад, бабки, тяжело в общем,).

Из-за тебя, сука, я прожила тринадцать лет в Америке, и со мной случилось, все, что случилось.

А ты поиграл год в Заграницу и вернулся. Теперь я тоже вернулась, и мы мирно гуляем по каналу Грибоедова — оказывается, мы друг по другу соскучились. Что тут скажешь?

Уж если ты, бродяга безымянный

Смог обмануть чудесно два народа,

То должен быть, по крайней мере,

Достоин своего обмана…

Все мы нынче и Змей и Невеста. Напиши мужскую историю про Гришку Отрепьева, а я — женскую про Парашу Жемчугову. Пусть снимут кино и поставят спектакль.

Там, в Америке я видела другое — я видела русских женщин — «еврейских подстилок», которые сначала принимали на себя все, что было за это положено тут — увольнения с работы, сидения в отказе, издевательства в Овире и т.д., а потом там — в Хеасе — гордо доставали свой нательный крест — и прощай Найана с ее деньгами, бесплатными курсами и ортопедическими матрасами.

— У нас — только для евреев, а вам — в Толстовский фонд — там денег не дадут, но иногда могут выдать шкаф или табуретку.

И шли они мыть полы, пока другие шли на курсы английского.

Единственный комментарий — у всех этих теток — все в Америке сделалось хорошо — и с деньгами, и с любовью, и с детьми. Господь их все же разглядел. Нужно об этом сказать, не плачь по ним, Россия.

Меня редко спрашивают, почему, я уехала. Разве что Митьки иногда. А в основном спрашивают — почему вернулась.

— Совсем что ль спятила? В Питер! Нет, ну в Москву — это понятно, но сюда, в болото!

— «Чего сидишь, чего сидишь?» Живу я тут!

Пушкин упал, и Яблоко упало. Осталась одна Курица — подозрительно похожая на самолет. Вот мы и полетели. Теперь через 13 лет, я уж знаю чего кому отвечать. Для этого нужно было прожить 3 года возле самой большой в Америке русской библиотеки, там было и все дореволюционное и все эмигрантское и три года слушать и слушать эти голоса мертвецов — на рассыпающейся под пальцами желтой бумаге.