Беда - [80]

— Когда он вернется, тот человек вернет ему его дом за те же деньги.

— Джергеев-то? Держи карман шире! Говорят, он уж продал его какому-то городскому человеку, приезжавшему сюда поохотиться на зайцев, а тот перевез дом к себе и поставил за городом. Дом-то летний был, вот тебе и дача. А Джергеев недавно разобрал дома еще трех сирот. Когда дни станут длиннее, наверно, и эти увезут в город. Вон гляди, — указал старик на сваленные неподалеку от дороги бревна, — это и есть один из домов Джергеева. А сам он секретарь нашего сельсовета. Оратор — хоть куда, послушал бы ты, пламя изо рта вырывается, да и только. Если он не уехал куда-нибудь жаловаться, ты его увидишь… Вот так и получилось, что красного партизана, организатора нашего колхоза нет с нами. Был человек, и нет его… А ну, Басыкый, что ты на это скажешь?

В словах старика вроде бы и не было ничего такого особенно обидного, но Николай почему-то был смущен.

— Ну, и что же ответил тебе Басыкый? — спросил он, чтобы прервать наступившее молчание.

— О чем ты?.. А-а! Не у него же спрашивать! И у тебя, сынок, не спрашиваю. Это, видно, штука такая, что не станешь о ней с хорошим человеком говорить. Беречь надо хороших людей…

— Иван Дмитриевич! А я вот думаю, что ты и есть самый прекрасный и благородный человек! Ты хорошо прожил свою жизнь!

— Что же в ней особо хорошего-то? Не воровал, не обманывал. Трудился, сколько мог. Честно жил, чисто, без стыда и грязи в сердце. Да какая могла быть грязь? В той самой «жалкой юртенке», так ты про нее сказал давеча, соединились мы, полунищие парень и девушка. В ней же и разошлись в разные стороны, прожив вместе сорок два года.

— Разошлись? — удивился Тогойкин.

— Разошлись!.. Она осталась на холмике за той самой юртенкой, а я с сыновьями выстроил лет пять назад этот вот дом. Так что я оставил там старушку мою…

Откуда ему было знать, что старая юрта была родным очагом старика?.. Ах, как нескладно вышло! Конечно, старику обидно, потому он так часто повторяет «жалкая юртенка». И потом опять ерунду сморозил, не понял, что он о смерти своей старухи говорил, и позволил себе удивиться: «Разошлись?» В разговорах со старшими надо быть осторожнее…

— А ты, друг, не подумай, что я обиделся. Юртенка наша не была, конечно, таким уж прекрасным жилищем, чтоб обижаться за нее. Только привык я к ней, сроднился…

— Еще бы!

— Я охотился. Видел, наверно, на лиственницах за той юртенкой череп медведя и засохшие тушки лисиц?

— Видел… — Тогойкин только сейчас понял, что завернутые в ерниковые прутья лисьи тушки он принял за старые веники.

— Я был охотником. В наших краях меня превосходил только Никуш, отец нашей Акулины. О-о, это был особенный человек, замечательный мужчина! Бывало, в ясный весенний день, заберется на вершину Соколиной горы и кричит мне: «Твоя Настасья везет сено!» Или же: «Твоя Настасья со старшим идет по воду!» А расстояние больше десяти верст!..

— Да, это здорово… А я как увидел с вершины того хребта, что прямо из-под меня убегает речка, знаешь как обрадовался!

— Гляди-ка, и ты, значит, стоял над самой речкой?

— Да… Я все старался рассмотреть, что там, на мысу, — то ли копна сена, то ли скрадок, то ли еще что, — и глядел поверх этой веселой речки.

— Так ты, значит, шел как раз по нашим следам… А та речка называется речка Бабочка. Если бы ты знал местность, то не шел бы по ней, а шел бы напрямик, среза́л бы всякие излучины и повороты.

— Да я так и шел, я держал направление точно на пригорок, где стоит юрта.

— Нет, парень, ты и впрямь должен был бы родиться от Никуша!… Скрадок, скрадок, мой друг! Я там охочусь, наверное, уж лет пятьдесят. А вот Никуш с той вершины запросто перечислял, сколько и какой птицы сидит на том самом озере.

— Зорок был!

— На удивление!.. И не только глазами, всем он был хорош. И характером, и силой, и ловкостью! Отменный человек был! А вы, нынешняя молодежь, разве что образованием берете… Ты не обидишься?

— Нет, за что же!

— Он умер, не исполнив только одного своего желания. В тридцати верстах от того места стоит одинокая крутая гора. Так она и называется Крутая. И Никуш, бывало, часто уговаривал меня: «Заберемся на вершину той горы, наглядимся вокруг на просторы родной тайги и скатимся с нее вниз на лыжах». Но я на это не соглашался.

— А почему ему было самому не попробовать?

— Может, ему не хотелось оставлять друга внизу. Может, думал, что сломается лыжа, случится несчастье. Это же жуткое место, друг! К тому же там на середине горы имеется большая вымоина. Влетишь в нее и вылетишь со страшной силой. Какие же железные суставы выдержат такое!..

— А я… — Тогойкин поперхнулся, словно кто-то толкнул его в грудь, и умолк.

Какое-то время они молча посматривали друг на друга. Затем старик с улыбкой жалости, тихо сказал:

— Нет, сынок!.. Известно одно — что той вершины касаются лишь лапы орла. Уж там, где мог бы побывать человек, Никуш бы не сробел… — Словно давая понять, что разговор об этом надо кончать, старик повернулся и тронул кнутом коня.

Ну, а что, если сказать: «А я ведь там был»? Обрадовался бы старик или огорчился? Скорее всего, он остался бы недоволен. Ведь что же получается, что какой-то парень так это, с ходу, проделал то, о чем всегда мечтал, но на что не отважился его лучший друг, замечательный охотник, с которым он всю жизнь делил трудности, совершал неисчислимые подвиги и память о котором он так глубоко чтил. О молодежи он говорит, что они «только образованием берут». А почему бы не допустить такое, что молодежь превосходит своих отцов и образованием и на лыжах может лучше ходить? Но едва ли он поймет, что образование даже и в этом может помочь. И зачем ему, Николаю, соревноваться с его Никушем? Он уже, можно сказать, жизнь прожил и все равно глубоко убежден: раз не смог Никуш, не сможет никто!