Беда - [32]

III

Тогойкин шел по полянке к костру. Вася негромко позвал его, но тот не оглянулся, хотя зоркие глаза Васи, конечно, отметили, как на ходу слегка дрогнули плечи Николая. Значит, слышал, но не захотел остановиться. Наверно, спешит, чтобы оживить огонь в костре. Решив вторично не окликать Тогойкина, Вася остался стоять около самолета.

Тогойкин дошел до костра, выдернул несколько палок из кучки заготовленного топлива, бросил их в огонь и направился в глубь леса.

Вася не спеша подошел к костру, так же не спеша разложил и поправил беспорядочно набросанные в огонь палки и сучья, подбросил еще, постоял, глядя на проворные языки пламени, и, кинув взгляд в ту сторону, куда ушел Николай, подумал: «И чего это он пошел, когда и так много заготовлено? Даже не останавливается, когда зовешь его».

Потом он решил было вернуться, но тут же раздумал. Неохота слушать бесконечные придирки Фокина. Хуже всякой тещи…

Губин усмехнулся, махнул здоровой рукой и присел на вязанку хвороста.

— Поуютнее захотел устроиться, — проговорил он вслух. — В глубоком тылу — живи себе, как хочешь… — Вася умолк, испытывая неловкость. Выходит так, будто он упрекает всех, кто остался в тылу. Нет, он вовсе не обо всех так думает, а о таких вот, как этот Фокин. Ведь буквально любое, даже самое прямое и честное слово он норовит понять превратно! Непременно усмотрит в нем что-нибудь плохое. А вот Иван Васильевич Иванов — тот настоящий коммунист, настоящий человек! Или Коля, Даша, Катя — настоящие комсомольские вожаки. А старик Коловоротов! Какие все они честные и упорные в своих стремлениях люди!

Ну, а этот начальничек, ведающий обеспечением и снабжением всей трассы… Оказывается, когда он летит в центр, у него масло в бочонках и дорогие ковры. А с чем он, интересно, возвращается домой? Находясь в служебной командировке, товарищ начальник, видно, и себя не забывает. Хорошо, конечно, что его два ковра пригодились. А уж масло-то — и говорить нечего. Да, и впрямь нет худа без добра!.. Нет, так рассуждать нельзя! Он не для этого вез ковры и масло. Это просто случайность! Если вот так рассуждать, то, пожалуй, докатишься до того, что начнешь оправдывать всякие, весьма неблаговидные поступки и действия.

Губин встал, поправил и без того хорошо горевший костер, подтолкнул объятые пламенем сучья, затем снова сел, и почему-то ему вспомнилось недавнее собрание в Якутском авиапорту.

Это было очень длинное собрание, затянувшееся до позднего вечера. Председатель уже встал, чтобы объявить собрание закрытым, и тут медленно поднялся этот самый Фокин. С разных мест раздались голоса: «Хватит!.. Надо заключать!» А Фокин с подчеркнутым спокойствием, медленно оправил и пригладил гимнастерку, подтянул ремень и растопыренной пятерней провел кверху по взлохмаченным рыжим кудрям. Потом откашлялся и так это утомленно произнес: «Товарищи!..» А дальше все больше возбуждаясь и распаляясь, он говорил долго и горячо. Говорил он в общем правильные вещи, против которых никто не мог бы возразить, но слушать его было необыкновенно трудно. Ничего в его выступлении не было нового, чему можно было бы удивиться или над чем захотелось бы задуматься, во что хотелось бы поверить или отвергнуть. Это было одно из тех гладких выступлений, в которых не за что зацепиться, выступление без пользы, но и без ущерба.

Губин помнит, что им тогда овладело чувство какой-то безотчетной робости. Почему? Фокин говорил, делая короткие паузы и уважительно придыхая, а порой пришепетывая, называл фамилии, имена и отчества и с тщательной подробностью перечислял какие-то незначительные ошибки, упущения и промахи носителей этих фамилий, имен и отчеств. Он не только не отрицал, но даже подчеркивал незначительность этих недостатков, но упоминал о них, ибо считал, что коммунисты должны быть во всем безупречны, вплоть до самых ничтожных мелочей. Все это было почему-то неприятно слушать. И наверно, не только Васе Рубину. А вдруг он после коротенькой паузы, жмурясь и переходя на благоговейный шепот, торжественно произнесет еще чью-нибудь фамилию, да еще имя и отчество, скажем: «А вот, комсомолец Губин Василий Григорьевич!»

Из глубины леса донесся глухой стук палки о дерево. Вася насторожился. Сначала звук раздался в одном месте, затем, перепрыгивая с дерева на дерево, палка била все громче и громче, пока не натолкнулась на что-то и не сломалась с треском.

Это был не тот звук, который слышится, когда ломают сухое дерево, чтобы принести его на плече к костру. Такой звук бывает иногда громче, иногда глуше, и интервалы были бы то длинные, то короткие. А это был звук методический. Так бьют деревом по дереву, стол на одном месте, размеренно и настойчиво.

Вася поднялся и пошел в ту сторону.

По мере того как он углублялся в лес, удары становились все ближе и отчетливей. И вот он увидел Тогойкина. Тот сосредоточенно и увлеченно колотил палкой по большому дереву. Вася удивился, когда увидел, что по обе стороны лиственницы вбиты одна против другой торчком короткие палки. Что это значит? Не забивает ли он ступеньки, чтобы подняться на дерево и оглядеть местность? Или он хочет надрать коры с этой лиственницы? Зачем? А может, он хочет отколоть брусок побольше и смастерить скамейку у костра?