Беда - [26]

А если, вглядываясь в даль, медленно поворачиваться, то в этой необъятной шири природы ты найдешь великое множество искусно изваянных фигур, скульптурные изображения, силуэты людей, животных, зверей, птиц. Среди елочек, окруженных зарослями низенького тальника и многолистных трав, ты увидишь их в самых неожиданных позах — белоснежных песцов, юрких горностаев и чутких зайцев. Одни, крепко сжавшись, припали к земле, другие настороженно сидят, к чему-то прислушиваясь, третьи вытянулись в прыжке. А вон стоит на задних лапах белая медведица с двумя медвежатами, она что-то протягивает своим малышам. А вон там, в самой гуще молодой поросли, по краям широкой пади, собралось великое множество птиц: куропатки, тетерки, крикливые журавли, жеманные лебеди, вихлястые чайки — все собрались там.

А пониже, на опушках с гривастыми кочками, молоденькими березками, ерниками и тонкими тальниками, среди трав и кустиков сверкают серебряной чешуей и снуют вверх и вниз линьки, сиги и нельмы! Силуэты далеких сугробов создают такое впечатление, будто там, на равнине, скачут, прыгают, мчатся кони, олени, косули! Несется на лихих тройках пышный свадебный поезд, скользят на лыжах ребятишки, и величаво застыли у дороги старики в белых дохах, глядящие на них.

На фоне беззвучного прибоя этого ослепительно белоснежного моря, где не сразу отличишь волны сугробов от леса, землю от неба, особенно явственно, особенно выразительно темнеют четкие тени ветвей и листьев, трав и деревьев. И все это прикрыто тончайшим, легким кружевом и тихо колышется, сверкая и ярко сияя, вспыхивая и угасая в косых лучах вечернего солнца.

О, как здесь вольготно, как красиво, как много простора!

Плохо одно — что видит все это один он, Тогойкин. Вот бы нарезать по небольшому кусочку, ну хотя бы по одному гектару, земли и перевезти эти драгоценные лоскуты в города и раскинуть их на главных площадях!

Или привезти сюда художников кисти, слова и звука, чтобы они поведали людям о земной красе в своих картинах и стихах, в песнях и рассказах. И распространить бы по всем институтам, школам, детсадам городов и деревень те чудесные картины, сердечные книги, замечательные мелодии, чтобы воспитать в людях смолоду чувство прекрасного! Чтобы возбудить в их сердцах и умах любовь к родной природе, научить их испытывать радость от великого счастья жить!

Тогда бы, пожалуй, и в отчетах и в речах не было бы жалоб на суровую природу. А то ведь непременно услышишь или прочтешь: «Несмотря на суровый якутский климат…»

И вообще, почему это мы из четырех времен года приветствуем только одно благодатное лето, а все остальное время клянем, непременно называя зиму жестокой?

Когда жизнь полна лишений, зима — проклятие. Это правда. Но вот кончится война, — а что мы идем к победе, ясно даже нашим врагам, — совершенно иное станет отношение к жизни, к нашей снежной зиме, к ее величавой красе.

Тогойкин думал так или примерно так, оглядывая снежные дали. И вдруг будто кто-то сказал ему: «Довольно!» — и задернул занавес. Все покрылось туманным маревом, погасли бесчисленные искрящиеся звездочки, сливавшие воедино небо и землю, исчезли затейливые кружева на ветвях — все потонуло в однообразной белизне и растворилось в ней…

«Фу-ты! Пришел, называется, пораньше!» — досадуя на самого себя, подумал Тогойкин, но продолжал стоять, надеясь, что все снова оживет и засверкает.

Если бы ярко сиявшее солнце не укрылось туманным маревом, то он, пожалуй, так и стоял бы неизвестно сколько, потеряв ощущение времени. Хоть и недолго, а все-таки он побывал в царстве сказки, в царстве красоты.

Ощущая себя одновременно и сыном, и творцом, и хозяином всего этого несказанного богатства, он зашагал между устремленными к небесам стройными елями. И когда в густых ветвях этих могучих деревьев с разных сторон переливисто засвистели рябчики, он не останавливаясь высоко поднял руку и сказал:

— Сидите, плутишки!..

Он шел по западному краю оврага, заросшего багульником, кустарником, иван-чаем и прочей жесткой растительностью, как щеки небритого пожилого мужчины зарастают щетиной. Он шел по узкой полосе чистого целика между лесом и кочкарником, порой проваливаясь в сугробах, а порой легко и свободно шагая по затвердевшему насту.

Подул сильный ветер. Сгустились облака.

«Положить бы записку за пазуху, — вдруг мелькнула у Тогойкина мысль. — Какую записку? Зачем? Кому? О чем?»

Он шел довольно долго, будто забывшись и не раздумывая, куда и зачем идет. И вдруг остановился, словно его кто-то окликнул.

В стороне от него по опушке леса была прочерчена длинная извилистая линия. Что за след? Он резко свернул туда, подавшись вперед и все ускоряя шаг, и по мере того как он приближался, тонкая линия на снегу все расширялась и принимала иные очертания. Сначала это была сплошная линия на снегу, вроде лыжного следа. Затем она стала прерываться и тянулась уже пунктиром. Пешие люди? Табун с вожаком? Спотыкаясь о кочки, Тогойкин подбежал к следу и стал внимательно разглядывать его. Кто же это? Вот тут эти самые, непонятно кто, глубоко увязая в снегу и бороздя его грудью, протащились вперед. Косули? Они!