Байки - [44]

Тилю было нехорошо. Хмырь его похвалил, а сам он так не сделал бы. По сути, Хмырь стал инвалидом. За это хвалить?! Тиль научился бить не из - за Хмыря, просто Юра, тренер, уговорил его заняться боксом. А чем ещё заниматься здесь, если не спортом?

Всё это Тиль изложил нам, когда мы сказали ему, мол, видишь, как всё просто: начистил рыло подонку – и всех делов. Нет, сказал Тиль, я сам такое же дерьмо, как Хмырь. Он сводит всё к мордобою, я тоже так сделал. Чем я лучше?

Мы пытались объяснить ему, что есть такие уроды, которые слов просто не понимают, они всех делят на сильных и слабых. И над слабыми издеваются. А ты тогда в тамбуре извинился, то есть, показал свою слабину. Значит, дал ему волю. Так что, сказал Тиль, я должен идти в детсад и топтать там малышню?

“Такой человек, - сказал Жорики, - блаженный, его не вылечить. Оставьте его в покое”. Может, надо было сразу Хмырю указать, Муха должен был нам растолковать, если сразу понял.

Конечно, Муха должен был объяснить, я считаю. С другой стороны, а что бы мы сделали? Ну, даже если бы поверили. Вот сошлись, скажем так, двое таких. Хмырь всё равно не отошёл бы, пока не получил по харе. И что дальше? Всё равно уже не

воспитаешь ни того, ни другого.

Да и вообще, стоит ли воспитывать таких, как Тиль?

Проклятая Куберлэ

Как обычно, на майских праздниках старшеклассники пасли сакман, чтобы чабаны могли отдохнуть немного. Пары подбирали просто: кто с кем сидит за партой, те и составляли пару.

Алим Зайсанов и Котька Кукушкин, он же Кукух, сидели вместе не один год. Кукухом Котьку прозвали не из – фамилии. Просто на литературе он решил схохмить и продекламировал: “За что же, не боясь греха, Петушка хвалит Кукуха? За то, что хвалит он Петушку.”

Скучища была дикая. Или стой на месте, опираясь на герлыгу, или сиди. Сакман скучился в излучине Куберлэ, собаки спят. Переговорили обо всём, Спели все песни, чем немало удивили собак. Скорее всего, они такого ещё не слыхивали, чабаны ведь поют иначе, не орут на всю степь. Скука. Накурились до одури. Всё равно скука, а ещё неделю торчать здесь. Кормёжка приезжает ведь не каждый час. А – бал – деть! И кто бы мог подумать, что может быть так скучно? И как это чабаны выдерживают? Кто бы мог подумать, что может быть так невыносимо скучно!?

Когда скука перешла, кажется, все границы, Алим предложил курнуть плана. Котька согласился. Они заканчивали девятый класс, а Котька так и не пробовал. Сколько же можно? С девчонками целовался, а плана так и не курил.

Алим выдавил пальцем ямку в земле, воткнул сбоку соломинку, намешал смеси. Они по очереди стали затягиваться. Гадость неимоверная. А потом стало хорошо, весело. Они попрыгали, повеселились. И не заметили, как уснули.

Проснулись они от воплей и ударов нагайки, которыми осыпал их по очереди прадед Алима, решивший проведать правнука.

Прадеду Алима было не то девяносто восемь, не то девяносто пять лет, он и сам точно не знал. Да и зачем, одни неприятности. Вот он собрался жениться, а эти сопляки шестидесятилетние сказали его избраннице, что ему за девяносто. Наверно, они в свои шестьдесят уже не мужчины! Он мужчина, какая разница, сколько ему лет?! Нехорошо мужчине без женщины. Конечно, он нашёл другую, умную, ей главное, чтобы мужчина был. А то: сколько лет, сколько лет?

Дед переживал “медовый месяц”, был счастлив и всем доволен. А тут, увидев ямку с соломинкой и двух спящих “чабанов”, всё понял и рассвирепел.

Проснувшись, мальчишки рванули в разные стороны. Алиму дед крикнул: “Стоять, собака трусливая!” А Котьку, догнав в несколько в несколько прыжков коня, лупил нагайкой, пока тот не упал. Тогда дед принялся за Алима. Когда Алим поднял руки, защищая лицо, дед заорал: “Если мужчина, опусти руки, пёс паршивый!” – и продолжал бить.

Потом сказал: ”Идите к доктору. Если он вас простит, ты вернёшься домой. Не простит, иди, куда хочешь.”

Доктором был Котькин отец. Точнее, ветеринаром. А идти надо было километров сорок. Да ещё неизвестно, чем всё кончится, учитывая бешеный нрав и лошадиную силу Котькиного отца.

Они пошли, не очень представляя, куда идти по степи. Где – то там, вон там, кажется, была Шонуста, а за ней Джурак, а потом, километров через двадцать, мост через Куберлэ, а потом Котькин дом.

Они вышли на шлях, или как там говорят, на сошу, и увидели медленно двигающуюся возилку с волами. Когда она догнала их и они попросили подвезти, возница только свистнул, увидев исполосованные лица и порванную одежду мальчишек. “ За что вас так – то?” – “А мы план курили, - объяснил Алим, - а дед застал.” – “Тогда оно, конечно, - протянул возница, - таким джигитам только на коне. А у меня волы.” И заорал на волов: “Цоб – цобэ, мать вашу по голове, заслушались, курвы! А ты, москвич хренов, ещё доктора сын!” – и врезал батогом одного и другого.

Котькин отец был человеком в этих краях известным и очень уважаемым, потому что всё время своё проводил, мотаясь между отарами и гуртами. Стоило его только попросить, и он в любое время дня и ночи, в любую погоду мчался лечить любую животину. В любую даль. Собственно, он приехал сюда, чтобы набрать материалы для диссертации, а потом вернуться в Москву. Но втянулся в такую жизнь, она ему пришлась по душе, он решил здесь остаться. Просто он был нужен здесь. А в Москве только собачки да кошечки, да их толстомясые наштукатуренные хозяйки – дуры, от которых тошнило любого нормального человека.