Батя, Батюшко и Бэмби - [87]

А Никита?

Дэн сел на кровати, привалился спиной к стене, подтянул ноги к груди. Все равно, один черт, не заснет.

При мысли о Никите тошно становилось совсем. Предательство. Чистой воды предательство маленького доверчивого человека. Неосознанное, но от этого не менее подлое.

Сколько бы раз Денис ни прокручивал все, что связано с Олей и ее сыном, он никак не мог найти, нащупать тот момент, когда все начало завязываться в узел, когда надо было остановиться, сказать «стоп», уйти. Сделать правильный выбор. Когда? В какой момент?

Знакомство не в счет — оно вышло нелепым в своей обманчивости первого впечатления. А потом? Когда он шел к ней через зал ресторана, знал ли тогда, что это не просто красивая женщина, которую он собирается обаять, а та, которая мягко и незаметно войдет в его жизнь и вывернет ее изнанку? Нет, конечно, и не думал даже. И когда приглашал на танец, и когда давал свой номер телефона. Тут надо было насторожиться? Так ничего же не предвещало.

Или потом, после первого секса? А в нем заговорила гордыня, захотелось показать девочке класс: как оно бывает, когда с умением, чувством, толком, расстановкой. И тут ничего не предвещало, наоборот, все разворачивалось самым приятным для него образом.

Так когда?

Наверное, в момент, когда увидел Никиту. В тот вечер, у подъезда ее дома, Дэн же чувствовал, что переходит границу, отделяющую просто легкие отношения от чего-то более близкого, где есть такие вещи, как семья, дети, дом. Но тогда… тогда это казалось совсем не страшным: ну подумаешь, один раз зайти чаю попить.

Попил чаю, называется. На всю оставшуюся жизнь напился. И ведь ничего не екнуло в те мгновения как-то явно, предупреждающе. Что именно сейчас Дэн совершает выбор, который коснется не только его, но и еще двух людей. А ведь должен был подумать, должен! Они не знали, а он знал. Что ни для каких милых штучек вроде дома и детей Денис не годится.

А хочется.

В самой-самой глубине души, где-то в очень тайном месте, о наличии которого сам Денис лишь смутно подозревал, жило чувство, в котором он ни за что не хотел себе признаваться. В том, что там, на парковке у торгового центра, когда сказал Оле правду о себе, когда развернулся, чтобы уйти, какая-то ничтожно малая часть его души, крошечная, которой никогда не давали права голоса, все же надеялась, что…

…что уйти не дадут. Что обнимут сзади и скажут, что это все не имеет значения. Что он нужен. Несмотря на все.

Только такого не бывает. Не может быть в принципе. Такие, как он, не нужны — по-настоящему. А жалости не нужно ему. И то, о чем мечталось той крохе-частичке, случается только в дерьмовых мелодрамах.

Его жизнь в последнее время похожа на такую мелодраму. Но не настолько же. Не настолько.

* * *

Оля закрыла за отцом дверь и пошла на кухню. Очень хотелось курить. Бедный папа — он так старался делать вид, что ничего не случилось, так старался вести себя обычно, но не получалось. Ее интеллигентный отец считал себя не вправе вмешиваться в личную жизнь дочери, особенно после стольких лет отсутствия, боялся расспрашивать, а Оля видела, что хочет, и диалог оттого не клеился. Неловкость оба сглаживали общими ни к чему не обязывающими разговорами про погоду, ожидаемое повышение цен и про то, как плохо чистятся дороги, и что с Гоголем у Никиты все же не складывается.

— Надо ему кино показать, — внес предложение отец. — Может, кино понравится.

— Может, — согласилась Оля без энтузиазма.

Современным детям старые советские фильмы интересны очень выборочно. В них нет спецэффектов и компьютерной графики, такое кино кажется подрастающему поколению простым и нединамичным. Оля как-то пыталась усадить Никиту за просмотр «золотого кинофонда», получилось не очень удачно. Но говорить об этом папе не стоило — расстроит еще больше. Вместо этого предложила еще чаю.

Перед тем как уйти, Геннадий Игоревич долго топтался у двери, искал слова, не знал, что сказать, и Оля в конце концов его просто обняла и поцеловала в щеку:

— Будь аккуратен на дороге.

— Я тебя очень люблю, дочка.

Она ждала этих слов всю жизнь. И чуть не расплакалась, когда закрывала дверь.

Всю жизнь ждала, поэтому никогда не забывала говорить собственному ребенку про то, что любит его. Никита должен это знать. Он должен это слышать.

Слезы все-таки потекли, когда Оля минутой позже пыталась зажечь сигарету. Вместе с пачкой сигарет из сумки была выужена и упаковка таблеток. Что-то в последнее время со сном совсем не ладилось, с каждым разом он приходил все позже и позже, а вчера (точнее, сегодня) — около трех ночи только. И вставать по утрам становилось все труднее и труднее, поэтому после работы Оля заехала в аптеку и попросила таблеток «чтобы спать крепко». Лекарство оказалось недешевым, зато продавец ее уверил, что уснет «как младенец». Вот пора и опробовать это чудо-средство.

— Мама, ты плачешь?

— Я? Нет, сынок, тебе показалось. В глаз что-то попало просто, — Оля торопливо смахнула непрошенную слезу и затушила сигарету. В блюдце. Как у Дениса когда-то. По пятницам.

И впервые подумала о том, что у нее есть Никита, а у него… у него же ведь никого нет. И не будет. Каково это — жить, зная, что у тебя никогда никого не будет. Идут годы, отмеряя твой срок, делая тебя старше и старше. Работа, дом, знакомые… и не познать, что это такое: детский смех, детское горе, детские секреты и вера в волшебство, не читать тайком письма Деду Морозу, не ходить в кинотеатр на сказочный мультфильм, не хрустеть вредными чипсами, играя на полу в домино. Быть обделенным всем этим.