Батурино – гнездо родное - [57]
Эти мысли волновали в свое время и, пожалуй, до самой смерти, писателя Федора Михайловича Достоевского. Федор Михайлович в своих романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы», в «Дневнике писателя», боролся со своим неверием, представлял свои «про» и «контра», доказывал сам себе и другим, что Бог есть, что Господь, не смотря на все житейские ужасы, благ, потому что, если Бога нет, то все позволено, что человек становится человекобогом, он может проявить своеволие, вплоть до самоубийства. Но Бог есть. Господь благ. Сердце человеческое становится местом битвы – дьявол с Богом борется, старается доказать, что Господа нет, а есть только он – сатана и требует от человека поклонение ему, сатане, как Богу. Подобную борьбу испытывал Нифонт Кипрский. И не в сердце, а наяву.
Прощание, в который раз, с родными закончено. Благословение отца Иоанна и матушки Марии на жизнь добродетельную получено. Екатеринослав – это не Далматов и не Пермь. Когда-то из него приедешь домой, в Батурино? Матушка Мария смотрит на Андрея с любовью. Она будет молиться за него в разлуке, желать от всего материнского сердца благ и просить Господа, Богородицу, чтобы Они хранили Андрюшу в далеком Екатеринославе. Она будет молиться о нем также, как молится и о Платоне, живущем в Москве, и о других детках, пребывающих рядом с ней… О, материнское сердце! О, материнская любовь!..
Сопровождаемый архимандритом Ионой, Андрей Капустин выезжает в Екатеринослав 23-го августа 1836 года. Начинается его жизнь в южных губерниях России.
Три года Андрей Иванович Капустин прожил в городе Екатеринославе, в доме семинарского ректора, своего родного дяди архимандрита Ионы.
Юг оказывал благоприятное влияние на Андрея. Он оттаивает душой и сердцем. Новый мир окружает его. Он ходит по городским улицам, видит малороссов-украинцев, носивших широкие шаровары, рубашки с нарядной вышивкой, сапоги, длинные усы и чубы-хохлы. Видит девушек в нарядных одеждах, у которых косы заплетены на особый манер и уложены на головах, словно венцы. Он слышит украинскую «мову» – разговорный певучий язык малороссов, в чем-то похожий, но больше отличный от великорусского.
Видел Андрей на окраинах Екатеринослава простой, совсем деревенский быт украинцев-малороссов. Хаты-мазанки, вишневые сады, вареники с вишнями и творогом, обозы, влекомые круторогими волами, везущими скрипучие телеги-арбы. Усатые, чубатые хохлы, сидя на передках, правили своими повозками, невозмутимо смотрели по сторонам, покрикивали на волов:
– Цоб, цобэ, лысый! Якой ты чудила…
Здесь, на одном из шумных торгов, Андрей с удивлением увидел «Часослов» – старенький, растрепанный. Он лежал на лотке торговца, среди других товаров. Андрей взял книгу в руки, перелистал – написано на греческом языке. Он уже хорошо разумел, понимал его, читал и мог общаться. Спросил продавца о цене. Она оказалась небольшой. И Андрей купил эту книгу… Он берег её всю жизнь, возил везде с собой.
Учился Андрей Капустин в Екатеринославской семинарии успешно. В прошлом остались годы первых его шагов на учебном поприще. Его неуспехи. Он мужал, набирался опыта. Набирался знаний. Учиться ему нравилось. Как же? Что плохого в том, чтобы узнать что-то новое, интересное, полезное для души? Ничего. Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов прочитывали и узнавали о многом и брали отовсюду что-то душеполезное.
Дисциплина в Екатеринославе была помягче Далматовского училища и Пермской семинарии. Здесь за незнание и проступки не секли розгами, не давали ученикам отведать «березовой каши». Хотя на колени ставили. Не на горох, конечно. Но ставили. Поэтому, чувствуя попустительство начальства, семинаристы выпивали водочку, покуривали табачок, поигрывали в карты, не считая это грехом. А зря! Бес оставался бесом. И грех оставался грехом.
Эти страсти были чужды Андрею Капустину. Здесь, в Екатеринославе, он нашел себе задушевного друга. Звали его Серафим. И фамилия была у него – Серафимов. Родом он из семьи греческого священника. На год старше Андрея, учился в последнем классе. Общение с Серафимовым скрашивало семинарскую жизнь Андрея. А когда Серафим закончил Екатеринославскую семинарию и поступил в Киевскию Духовную Академию, то свое общение они продолжили в переписке. Андрей в то время увлекся изучением еврейского языка. Делает большие успехи… На экзамене в 1838-ом году он прекрасно отвечает, свободно говорит на еврейском языке, чем поражает и восхищает экзаменационную комиссию. Его удостаивают награды – вручают еврейскую хрестоматию.
А греческим языком Андрей Иванович так хорошо овладел, что по распоряжению семинарского начальства, начиная с 3-го октября 1837 года, он занял должность лектора греческого языка в низшем отделении семинарии. Ему назначают жалование – 100 рублей ассигнациями в год.
Его дядя, архимандрит Иона, у которого Андрей проживал в доме, наблюдая за успехами своего племянника, радовался. А вот стихов его одобрить не захотел. Андрей давно начал свои стихотворные опыты. Как всякий стихотворец, он хотел, чтобы его стихи прочитали, оценили. И вот он решается показать свои творения, написанные на листах бумаги гусиным пером, говорящие о Страстной Седмице и воспевающие Светлое Христово Воскресение, архимандриту Ионе.
Книга «Жизнь прожить – не поле перейти» – продолжение серии книг – «Храм на холме», «Богородица на стекле». В ней рассказывается о Новокузнецком храме во имя мученика Иоанна Воина. На стекле этого храма осенью 2000 года проявился образ Божией Матери. На основании этого образа написана икона, названная «Чаша терпения». В храм приезжают отовсюду люди, получившие духовные заболевания, вследствие лечения у колдунов, занятий магией, парапсихологией, гаданием, космоэнергетикой и прочим. Книга предназначена для всех,написана доступным языком, в ней собраны реальные рассказы людей из жизни.
Повесть Посвящается Елизавете Сарычевой – бабушке Николая Сергеевича Сарычева, который спас икону Казанской Божией Матери. Которая после ее реставрации замироточила и была передана в храм. Реальная история.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.