Батийна - [6]

Торговец, сдвинув набок узорчатую тарелочку-тюбетейку, бубнит себе под нос молитву, делает вид, что ничего не слышит. Женщины, проводив его до ближнего поворота, ни с чем возвращаются обратно.

Если же женщина начинала браниться, перекупщик придерживал осла, хватался рукой за грудь и торопливо убеждал:

— Ну что ты раскричалась? Мы уже ударили по рукам. А кто нарушит торг, тот идет против божеских законов, ему прямая дорога в ад. Тебе нечего обижаться, дорогая. Прощай!

Бедная женщина, страшась адова наказания и гнева аллаха, шарахалась от торгаша, шептала молитву.

Бывало, Татыгуль зиму напролет до боли натруживала глаза у желтой лучины, по горсточке, по клочку на шиповнике собирала овечью шерсть, откладывала на черный день лучшие овчинки ягнят, а тут не успеешь оглянуться, как приезжий перекупщик выманит все задарма. И горемычная Татыгуль снова и снова оставалась ни с чем.

Батийна росла неприхотливой, совестливой девушкой. Она не плакалась родителям, не требовала нарядов, как дочери более зажиточных людей. Довольствовалась тем, что было, не вздыхала о том, чего не было. Конечно, Батийне не весело было глядеть на подружек, которые украшали свои головы тебе-теями с бортами в четыре пальца, с нежной выдровой опушкой, носили бархатные расшитые жилеты и платья из белого или розового атласа с пышными оборками. На шее у них красовались янтарные каменья, разноцветный бисер, в ушах сверкали колышущиеся серьги; туго сплетенные косички свисали с плеч по самые щиколотки. Взбудораженные хмелем молодости, девушки выплывали на пригорок, где загодя были построены высокие качели. Одни невесты тихо и скромно стояли в сторонке, другие резвились, визжали. Тут же выявлялись и певуньи. Стоило одной звонко начать песню, как она мгновенно подхватывалась на разные голоса и летела по дремотным ложбинам, уносилась по склонам вверх, вторгаясь в безмолвие ночи.

В играх и забавах Батийна никому не уступала: вместе со всеми распевала хороводные песни, была заводилой в акыйнеке[8]. У нее был высокий, как трель жаворонка, голос. Множество шуток-прибауток, скороговорок и присказок, самодельных острот так и слетали у Батийны с языка. Батийну тянуло на девичьи игры, но она нет-нет да застесняется, почувствует себя неловко в своей линялой шапке из выдры, в постыдном рыжем полушубке среди принаряженных подружек.

Как-то Батийна пришла в своем будничном платье на игры и встала в сторонке. Байские дочери пустили по кругу оскорбительный стишок:

В быстрой горной речке

Аркан не достигает дна.

Дочь ловца сурков

Не играет с нами.

Акый-акый, акый-ай…

Батийна без оглядки пустилась бежать и тайком от матери долго рыдала. С тех пор она перестала ходить на игрища. Забавляла младших, вышивала, а заслышав звонкий смех, украдкой выглядывала в приоткрытый полог юрты.

Запоют про селкинчек[9]— как в лунную ночь девушки и парни веселятся на качелях, Батийна вздыхает, томится. А то накатит на нее волна тревожных чувств, и прозрачный голос ее, словно испуганный сизый голубок, летел высоко над куполом старой юрты и разносился в вечерней тишине. Певуньи на игрищах замолкали.

— Это Батийна.

— Девушки, послушайте, какой голос!

— Стесняется дочь ловца сурков выйти к нам. Она же босоногая…

Едкие, как полынь, слова больно ранили сердце Батийны. Эх, выскочить бы из юрты да исцарапать лицо обидчицы, посмевшей ее унизить! Она бы гневно отчитала свою оскорбительницу: «Разве бедность — позор? Хотела бы я видеть, как бы ты выглядела, будь твой отец бедняком…»

Горечь обиды, однако, затаивается в груди. Батийна виду не подает, что с ней творится. Стыдно показаться на люди. Она и поет, и смеется, и плачет, и грустит — все в одиночестве. Но вечером, когда возвращаются мать с отцом, Батийна как ни в чем не бывало забавляет младших, резвится, заботливо помогает по хозяйству.

Чуткое сердце матери не обманешь. По мимолетной тени на лице дочери она догадывается, что Батийна день протосковала.

Однажды Татыгуль озабоченно сказала Казаку:

— Наша Батийна уже взрослая. А вдруг посмотреть на нее приедет жених? Что тогда? Если ты любишь свою дочь, надо ее одеть по-людски.

Слова обычно рассудительной жены показались Казаку несвоевременными.

— Ай, Рыжая (так он звал свою жену в шутку), неужели ты не видишь — того, что я добываю, не хватает даже оплатить пастбище. А чем я рассчитаюсь со старейшинами? Не дашь им — со света сживут. Пока им глотку затыкаем — молчат. Сейчас не до нарядов, потерпят наши дети. Лишь бы прокормиться.

Казак резко поднялся и оставил юрту. Батийна почувствовала, что отец обиделся, и вступилась за него:

— Помнишь, мама, я тебе однажды сказала: «Как это ты можешь делать кошму для бая и при этом петь песни?» Ты ответила: «Смотрите, она учит меня уму-разуму. Что ж теперь, по-твоему, я должна слезы проливать, что я в рваном хожу?» Тогда мне по душе пришлись твои слова. Я вся в тебя. Я не очень-то нарядно одета, — ничего. А приедет ко мне жених, что ж, и в этой шубе я с песней встречу его. Надо будет, так уеду с ним. Только не обижай нашего отца, мама. Ладно?

Пеший всаднику не попутчик

Широколобый, быстроглазый Казак был человек крепкий и выносливый. В его походке, в ровном характере чувствовалась скрытая недюжинная сила. Он с детства не любил жаловаться и сетовать на судьбу. Часто Казак говаривал: «Если ты задыхаешься при ходьбе, тебе не догнать подранка, не сделать большого перехода. Охотник не должен знать усталости, даже кашлять не смеет в горах. Настоящий зверолов бесшумно ступает по сыпучим камням и ловит тишайший звук за смежным склоном, а по едва заметному следу угадает повадки зверя. Кому этого не дано, тот не охотник».