Батийна - [141]

— А стоит ли нос вешать? Говорят, настало время, когда все женщины должны учиться… Признавать не одного мужа, а всех мужчин и лицезреть их. Пусть идут… Все равно теперь их не остановить. Скажешь, что против, грозят властью. Нет у нас управы на них.

А наиболее упорные, не стерпев, седлали коня и по пятам мчались за женой.

— Эй, потаскуха, — останавливали ее на полпути, — кто тебе позволил ходить в школу?! А ну-ка шагай назад!

Но с каждым днем становилось меньше женщин, которые пугались бы мужниных угроз. Холодно поглядывая на своих суженых, они решительно отвечали:

— Буду учиться! Я не хуже других!

— Кому говорят, возвращайся в юрту! Не позволю! С нас довольно и одной грамотной потаскухи…

— Не вернусь! Бей, если тебе так уж не терпится. Первый раз мне, что ли, получать колотушки…

Муж терял власть над собой, бледнея и брызгая слюной, взмахивал плеткой над головой, яростно хлестал жену по плечам, по спине. Не давал ступить шагу, пугая задавить конем.

Но женщины порешительнее все равно добивались своего.

Разумеется, и Серкебай, и Тазабек, да и остальные мужья давно бы смирились, если б их жен обучали уважаемые муллы вроде Тагая. О нет, они не были бы против, а сказали бы: «Что же, пусть учатся истинам пророка».

Но беда в том, что красный учитель из города был к тому же молод и красив. Кудлатый — чистый демон! Да и одевается не по-мусульмански… Видимо, к его одежде не прикасалась рука киргизской женщины. Все на нем базарное. Если бы только базарное! А то на голове шапка, какие носят безбожники, узенькие русские штаны, тесный бешмет на двух-трех пуговицах да сапоги без голенищ с прорезями. Словом, красный учитель не вызывал доверия у имущих.

— Какой-то страхолюда! Говорят, будто он и на кошме не может сидеть, словно скован железным нагрудником.

— А-а, иноверец, нечистая сила! Теперь я понял, почему он стоя испражняется.

— Эй, байбиче, слышала новость? Говорят, новый учитель учит девушек и молодаек повторять все его действия. Как тебе это нравится? Оставляйте, мол, дома свои элечеки, смело открывайте подбородки, приходите в школу в коротеньких красных платьях. В коротких, мол, удобнее сидеть… Ну и чудеса! Дожили, скоро заставят наших жен ходить нагишом.

Те, кто любил посудачить, винили Батийну — от нее, мол, все зло. А Батийне стоило убедиться, что молодуху ле пускают в школу, она смело налетала: «Я вам покажу! Прошло то время, когда вы могли безнаказанно измываться над нами».

И добивалась своего. С ней приезжал Жашке или же он посылал солдат, чтобы приструнить чрезмерно разошедшегося мужа, как «старого элемента». С него брали клятву. Если бы только клятву. А то вон сам Серкебай за то, что не пускал вторую жену в школу, отсидел три дня в землянке, а когда вышел оттуда, поклялся: «Отныне зарекаюсь не стоять поперек пути своей токол. Сколько угодно пусть посещает школу. И батрачку Зуракан не задержу. Если нарушу, накажите меня еще строже».

Серкебай на расписке приложил свой большой палец и лишь потом покинул каталажку.

Сгорая от стыда и чуть не плача, сидел дома, когда к нему заглянул Тазабек. Утешая старого друга, Тазабек с порога, прежде чем произнести приветствие, сказал:

— Не печалься, Саке. Лучший конь стоит на привязи, настоящий джигпт сидит в тюрьме. Прошу, не обращай на это внимания.

Серкебай поднял на Тазабека налитые кровью глаза.

— Э-э, мой Тазабек! Если тебе не терпится увидеть каталажку и если ты считаешь, что храброму молодцу место в тюрьме, никто тебе не мешает испытать прелесть этого местечка на деле. Добиться этого не стоит особого труда. Раз-другой не пусти свою токол в школу — увидишь, что сделают с тобой красный учитель и эта негодная женщина-кобылица. Она сразу сообщит своему Жашке. И твоя золотая голова окажется в мрачной темнице. — И, жестко взглянув на Тазабека, добавил. — А что плохого я сделал? Никого не убил, не внес смуту в народ. Просто хотелось, чтобы мои жены слушались меня, не сходили с ума, знали свое место…

От злости и бешенства Серкебай поперхнулся на полуслове. Усы взъерошились, глаза метали молнии. А хотелось Серкебаю сказать вот что: «Знаем, к какому концу приводит излишнее снисхождение к женщине… Сам это пережил. До сих пор краснеют щеки. Вздумал из хвастовства приласкать какую-то ведьму, блеснуть своим богатством, а потерял почет и смелость. Стыдно показываться среди людей».

Тазабек догадался, что на уме у Серкебая. Он тоже печально подумал: «Верно, если женщинам дать волю и самостоятельность, они могут внести опасную смуту. И во всем виновата одна потаскуха. Если мы не закроем ей глаза, наши женщины потеряют свою честь и лица наших мужчин покроются позором. О боже, какое дело повой власти до моей жены, которую я благородно взял по законам шариата? Я и сам знаю, что мне с ней делать!»

Вскоре после этой встречи Серкебай и Тазабек собрали сход, пригласили не только уважаемых аксакалов и старейшин, но и Качыке.

Аксакалы усадили в круг «своего сына Качыке» и внушительно заговорили:

— Сынок, прекрати баловство своей джене. По любому пустяку она скачет на заставу, жалуется, нас тащат на допросы. Если она не перестанет мутить воду, то, Качыкеджан, не обижайся потом на нас… Устроим ей тихую… кончину… а затем возьмемся за других длиннокосых.