Башня вавилонская - [2]
Еще там скрипел Анольери, шуршала бумага в принтерах, трещали клавиши, шипел под кипятком растворимый кофе, гудели низко провода, тоном выше гудели голоса. Рагу бурлило — но она слышала, кто мешает в котле большой ложкой. Насколько уверенно.
Здесь, в холле, пахло холодной пылью.
— И что вы опять?.. Что? — она по-прежнему говорила как винландка, прожившая несколько лет в столице среди всякого отребья, а он на чистейшем, потустороннем континентальном, и это создавало в беседе нестерпимые зазоры.
Сколько-то минут назад — здесь, вокруг Дьявола, и время текло неровно, то лениво и плавно, то звонко колотясь о камни, путалось и петляло, — по коридорам протащился, жалуясь всем знакомым хорошо и знакомым шапочно, слишком разговорчивый для себя Деметрио. Одуванчик изображал общительного аборигена и повсеместно стенал, помогая себе руками, что вот, опять, опять злые blanco из-за моря обидели его дорогого друга, и излагал, как именно обидели. Он успел пожаловаться капибаре, потом Джастине и штатному двурушнику Анольери — удачно угодил на этаж начальства ровнехонько перед обедом, — прежде чем добрался до Кейс; и вот от нее-то скрыть не смог, что дорогой друг вроде бы передумал падать на месте как громом пораженный, даже поделился бедой, выслушал нотацию «что ты как дурак позволяешь себя разводить какому-то недоноску», а потом от Деметрио неизящно скрылся. Вышел помыть руки и не вернулся.
Нетрудно вычислить, где: в гнезде. В так и оставленном за собой убежище; там дверь и со стеной не вынесешь.
Еще проще понять — прочитать по паясничанью Амаргона, по недоверчивому испугу в глазах, — в каком примерно состоянии. Но хорошо, что он был вообще, этот Амаргон. Что влез со своим мнением. Но его не хватило, не могло бы, и нельзя было тратить.
А тут, перекрывая дорогу — это. Дьявол. Нечисть. Как всегда. Успел раньше. С чем?
— Я? — как бы переспрашивает. — Я сказал, что сейчас уволю его к чертовой матери за непригодность и непрофессионализм.
— Вы… что?.. — и воздух не воздух, а вакуум, и вокруг не солидный корпус-монолит, а сплошная сейсмоопасная зона.
— Вы же расслышали, — аморфная субстанция показывает когти. Устал, значит? Бедняжка. — Я сказал этому, — вместо подходящего метонима вялый взмах рукой, — что сотрудник, получивший угрожающее сообщение… и далее, да? Что он должен понимать, что это все означает. И что атака на него — рабочий вопрос.
Первоначальное желание опустить на Дьявола журнальный столик с размаху сменяется желанием опустить его медленно, столешницей вниз, и сесть сверху. И попросить у секретаря кофе. И пить по глоточку.
— Вы не понимаете, да? — печально кивает нечисть. — Сядьте… пожалуйста.
— Спасибо, я постою. Чего же я не понимаю? — журнальный столик слишком легкий. Тут бы что-нибудь буковое, солидное.
— Ни-че-го вы не понимаете, — со знакомым опустошением, напоминающим пьяное веселье, отвечает Дьявол, и видок у него — врагу не пожелаешь, пожалуй. Не выспался, наверное.
— Я вас… — она не знала, чем захлебывается, то ли ненавистью, то ли бессилием. Он пришел и он сказал. Универсальный ключ. Хозяин. И трижды приглашать не надо.
— Убьете, да, синьора. — Отмахивается, двигает губами, словно пытается надеть улыбку, а она не того размера попалась и не растягивается. — Вы, наверное, знаете другой способ вытащить из кокона человека, который уже решил… свернуться, — движение кисти по спирали, — потому что не может выбрать, от какого из долгов отказаться. Потому что у него, видите ли, всех слишком много. Нас. Вы бы придумали, да? Извините, что успел раньше.
Если ему сейчас дать по уху, это будет не оплеуха, а чистой воды терапия. Потому что негодование в голосе Дьявола раскаляется до температуры нити в горящей лампочке, и это еще, кажется, не предел.
А еще он успел.
А еще он правильно все решил.
А еще он оказался здесь раньше.
Барьер ненависти, который она возводила между собой и возлюбленным начальником Максима, вот-вот осыплется и останется опасная, сквозящая пустота: ревность? Зависть? Ну почему он всегда знает лучше и попадает точнее?.. Почему всегда чувствуешь себя заместителем — этого… вороха тряпок, клубка нервов? Второй после него.
— Вот, — опять машет рукой в сторону двери, и складывает непослушные губы в капризной детской гримасе, — слышите? Работает. А я еще неделю буду отходить.
Две недели назад позвонил Джон. Позвонил, спросил, как дела, и сидит, смотрит. Молчит. Любуется. Совсем не изменился.
Если бы не дела, наверное, так бы и заснул, но о делах он помнит.
— Мне кажется, что вся ситуация с Университетом мировой безопасности пахнет падалью. Официально они приняли проект реформы и со всем согласились, а запах не ушел. Особенно в том, что касается Новгорода. Ты не можешь взять на себя тамошнюю комиссию?
Могу. А если бы не могла, нашла бы способ. Когда Джон говорит «пахнет» — это серьезно. Это значит, что там у него в слоях цифр, в его фракталах и галактиках, обрастает плотью серьезная неприятность. Вероятностная… и упирается она своими валентностями не в идеалы, не в интересы, не в системные сбои или системное зло — а в человеческий фактор. А то бы Джон ее сам выловил и растворил.
