Башня. Истории с затонувшей земли - [8]

Подлет книжной саранчи осуществляется после деления роя на группы попутчиков: Анна{28} и Роберт прибывают на принадлежащем семейству Роде «москвиче», Мальтакус и Дитч — на «шкоде» Кюнаста, проф. Теергартен и его жена — вместе с семейством Кнаббе, чей «вартбург» оказался в ремонте; торговец музыкальными пластинками Трюпель — вместе с Никласом Титце. Разговоры: ах, эта восхитительная книга об опере, ах, как хорош альбом Пикассо (музыкальный критик Дэне — Аделингу; эти двое едут на поезде); стратегия обмана охранников на входе и выходе (система «жертва пешки»: один начинает буянить, другие используют возникшую суматоху, чтобы доставить добычу в безопасное место). Я «подготовил» своих коллег из издательства, сумел зарезервировать аж два (!) ящика в камере хранения на Лейпцигском вокзале. «Всего два?!» — Отчаянье музыкального критика Дэне было таким наивным, будто он приехал на ярмарку впервые. Знал бы он, что в лейпцигской камере хранения ящики передаются по наследству…

Атаки книжной саранчи осуществляются волнами; о том, что одна из таких атак вот-вот начнется, внимательный наблюдатель может узнать, заметив, как чьи-то глаза, и без того неизменно жадные, вдруг сузились, превратившись в две алчные щелки. Алчность направлена прежде всего на краски. Главное: чтобы попестрее. Чем пестрее добыча, тем лучше. И чем ее больше, тем, само собой — еще лучше. Но особенно падка книжная саранча на красные обложки. Ей мнится: это как-то «связано с нами». Ну, а уж если алчные щелки засекли где-то диссидентское имя, то к боевым действиям переходят немедленно. Книжная саранча Б вовлекает надзирающего за порядком на стенде работника издательства в «стратегическую беседу», в то время как саранча А — с колотящимся сердцем, с каплями пота на лбу и в ослеплении от собственной смелости — молниеносно приближается к нужной полке (ухватив добычу и ощупав ее, клешня замирает, это и есть пауза, определяющая все дальнейшее, секунда счастливого страха: ВОТ ОНО! У меня, обложка гладкая и западная), теперь:

расстегнуть кнопки на ярмарочном пальто

элегантно взглянуть на потолок, одновременно облизывая сухие губы

изобразить приступ кашля

наклониться

не забыть залиться краской смущения

усилить кашель

запахнуть полы пальто

прикрыть глаза, и… —

прочь

прочь

прочь

(«Эй, вы там, что вы себе позволяете? — «Но, вы… вы ведь прежде смотрели на такое сквозь пальцы?» Скандал. Тебе, конечно, помогут, отвлекут от тебя внимание. Только не дай бог, чтобы тебя раскололи как члена группы, иначе — запрет на посещение ярмарки. Запрет на посещение ярмарки = катастрофе. Катастрофа = попрекам на обратном пути: «Ты бы заполучил книгу, не поведи ты себя так глупо!» Но вот уже Барбара, вскрикнув, оседает на пол. Внезапный обморок. «Спасибо, мне уже лучше». Мальтакус и Теерваген тем временем улизнули. Добыча: Исаак Дойчер, «Сталин»{29}; Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», первая часть; Антология «Писатели против атомного оружия»; Фридрих Ницше, «Почему я так умен»{30}. Снаружи: первый раунд благополучно закончился. Успокоительные таблетки из аптечки Ульриха. «Едва-едва в тюрягу не загремели, господин профессор!» — «Но дело того стоило!» — «Вы уже приготовили список, кто и когда будет выступать с докладами?» По глотку из фляги с чаем. Сравнение содержимого пакетов, контрольная проверка «сутан». Отдышаться. И — на второй раунд.)

То был год апокалипсиса. Почти все выставленные на ярмарке книги так или иначе затрагивали тему мировых катастроф. Леса умирали. Создавались пусковые установки для ракет «Першинг» и «Круиз», уже был подписан договор ОСВ-2{31} и разрабатывалась программа «Звездных войн»; взрывных материалов, хранящихся в мире, с лихвой хватило бы, чтобы несколько раз подряд взорвать земной шар. Настроение у посетителей ярмарки было подавленное; редакторы, издатели, авторы: все они исполнились мрачной решимости умереть. Кто-то поднял бокал и пожелал себе, по крайней мере, встретить гибель на вечерней заре у порога своего тосканского домика: тогда, мол, ему не будет так страшно!

<…>

Финал: Мальстрём {32}

Время выпало из времени… — и состарилось. Время оставалось временем на часах без стрелок. У верхнего времени было обыкновенное течение: солнце поднималось на циферблаты, показывало утро, полдень, вечер, показывало на календарях дни — уже прошедшие, сегодняшние, грядущие. Оно подпрыгивало, описывало круги, спешило дальше: шар, скатывающийся вниз по тесному улиткообразному ходу. Нижнее же время выражало общие законы и о человеческих часовых механизмах не заботилось. Страна болела редким недугом: люди смолоду становились старыми, молодые не хотели взрослеть, граждане жили в особых нишах, откуда вновь и вновь возвращались в государственное тело, которое управлялось старцами и пребывало в смертоподобном сне. Время окаменелостей: когда вода спала, рыбы оказались выброшенными на берег; они, немые, еще какое-то время трепыхались, потом смирились, изнемогли, инертно умирали и каменели — в четырех родных стенах, на замшелых лестничных площадках, — слипались с бумагой, становясь водяными знаками. Редкий недуг помечал лица своими отметинами: он был заразным, и ни один взрослый не уберегся, ни один ребенок не сохранил невинность. Правдой люди давились, а невысказанные мысли отравляли плоть горечью, выхолащивали ее, превращая в рудник страха и ненависти. Оцепенение и одновременно расслабленность — главные симптомы этого редкого недуга. В воздухе висело что-то наподобие пелены, сквозь нее мы и дышали, и говорили. Контуры расплывались, никто не называл вещи своими именами. Живописцы работали, будто уклоняясь от чего-то; в газетах печатали рядами черные буквы, однако не буквы эти помогали людям понять друг друга, а пространство