Бандитские повести - [28]

Аня с гримасой недовольства елозила на кровати, и я понял, что ей необходимо в туалет.

— В туалет хочешь? — спросил я её. — Ну пойдём, чего молчишь-то.

Я взял её за руку и повёл к двери санузла. Алевтина Дмитриевна просила меня в таких случаях сопровождать Аню. «Не стесняйся, — говорила она, — Анька всё равно ничего не понимает. Она сама умеет ходить, сама всё делает, вот только трусы часто забывает снимать». Я открыл дверь, впустил её внутрь и взглядом показал на унитаз.

— Дальше сама, — кивнул я ей.

Она озорно смотрела на меня и не двигалась с места. Словно чего-то задумала, какой-то пошлый эксгибиционизм, какую-то эротическую сценку в мою честь.

— Давай, давай, — я сделал движение на выход. — Сама.

Аня сморщилась и капризно взмахнула руками. Что-то, похожее на плачь, донеслось до моих ушей. Звуки её недовольства усиливались.

— Ладно, ладно, — согласился я. — Если ты настаиваешь, то пожалуйста.

Я задрал подол её халата и спустил до колен трусы. Довольная Аня уселась на унитаз и через секунду пустила в его стенки обильную и шумную струю. На губах её светилась улыбка. Я не смог сдержаться и улыбнулся в ответ.

— Святая простота, — сказал я. — Никакого разума, и полное счастье.

Закончив, Аня приподнялась, сама, без посторонней помощи натянула трусы, тщательно помыла руки с мылом и, обойдя меня, вернулась в зал досматривать фильм.

Мы улеглись на кровать и стали целоваться. До большего мы не доходили. Иногда я задумывался, а знает ли Аня о чём-то большем, чем поцелуи, и ответы давал всегда разные. Если знает, то это плюс её уму — а в уме её я не сомневался, если не знает — то это плюс её непорочной чистоте, к которой я, словно уставший от грязи грешник, всеми силами тянулся.

Она целовалась умеючи и со знанием дела. Многим движениям языка я научился только у неё, хотя опыта у меня было побольше. Я знал, что был первым, с кем она целовалась за всю свою жизнь, но видимо поцелуи были таким делом, в котором главное не опыт, а талант. Таланта к поцелуям в ней таилось предостаточно.

— А вот сейчас Уиллард убьёт полковника Куртца, — оторвался я от Ани и всмотрелся в экран. — Как животное, как быка, большим и кривым ножом. Страшное убийство, страшная смерть. Но полковник встречает её кротко, он смирился с ней, он принимает её как благодарность, как разрешение от мук.

— Поверженный и окровавленный полковник лежит на полу, — шептал я, — а дикари склоняют головы перед новым вождём. Перед новым богом. Ты знаешь, капитан убивает здесь не просто ренегата-полковника, другого непонятного человека, он убивает самого себя. Другую свою половину, тёмную и неподвластную его пониманию. Если учесть, что та половина, которой является он сам и которая хоть как-то подвластна его пониманию, не менее темна и страшна, то исход получается изощрённо пугающим.

— Он живёт в двух ипостасях, — говорил я, — обыкновенный ад и клокочущий ад, и если с одной из них ещё как-то можно мириться, то сразу две выдержать невозможно. Он отрубает одну из них — клокочущий ад, чтобы остаться наедине с обыкновенным и со своей невозможностью постичь его. Наедине со своей невозможностью разума…

— Чёрт, — откинулся я на подушку, — каждый раз, досмотрев этот ужасный фильм до конца, даю себе зарок, что никогда не буду смотреть его снова. И никогда не сдерживаю обещания.

Аня верещала и притягивала меня к себе. Я взял в руки пульт, надавил на кнопку «Стоп» и выключил плеер.

4

Никогда не понимал для чего люди заводят детей. Продление рода — ничтожное оправдание. Дети — это всего лишь бегство от одиночества. Иллюзия тепла и подобие любви. Возможно, просто не существует других способов привязать к себе человека и заставить его испытывать чувство ответственности и заботы о тебе, кроме как произвести его на свет. Но даже это зачастую не срабатывает, привязанности не получается, ответственность и забота растворяются в мировом эфире. Вот для чего меня заводил мой отец? Неужели лишь для того, чтобы пару раз в год презентовать мне мешок подгнившей картошки?

— Ваня, я здесь! — он стоял у центральных ворот вещевого рынка и махал мне рукой.

Неторопливой походкой, глядя себе под ноги, я направился к нему.

— Привет! — протянул ему руку.

— Здорово! — пожал он мою и постарался улыбнуться. — Как дела?

— Ничего, нормально.

— Чего так легко одет?

— Весна…

— Ну, ё-моё, холодно ещё! На голову чего-нито надел бы уж.

Я усмехнулся про себя. Вот только тебе и только сейчас не хватало проявлять внимание к моему здоровью.

— Пройдёмся по рынку? — предложил он.

— Тебе чего-то надо?

— Да, ботинки хотел посмотреть.

— Я думал, сразу в гараж пойдём.

— Да в гараж тут пятнадцать минут идти! Успеем, куда нам торопиться.

Пришлось согласиться. Мы прошли через ворота и двинулись вдоль бесчисленных рядов с товаром.

Отец ушёл из семьи, когда мне было восемь. Четырнадцать лет после этого я его не видел. Он жил где-то в Казахстане, вроде бы женился там, вроде бы завёл детей и вроде бы тоже бросил их. Ещё я знал, что он два или три года сидел за кражу с предприятия технического спирта. Когда мне исполнилось двадцать два, Лёша — а называл я его только так — вдруг навестил нас с матерью. Вероятно, он имел какие-то намерения на воссоединение с ней, но мать его отшила. На пару лет он снова исчез из моей жизни, а года три назад появился опять — причём с семьёй. Семья эта состояла из жены и двоих детей-подростков, мальчика и девочки. Я так до сих пор и не знал, родные ли это его дети — и соответственно мои сводные брат и сестра — или же он взял свою новую жену уже с детьми. Спрашивать его об этом мне не хотелось, да и не особо сильно меня это интересовало.