Bambini di Praga 1947 - [67]

Сегодня я с самого утра стою на углу улицы и изумляюсь. Трамваи и людские разговоры — все настроено на мой лад, все сходится, все играет четко, как опытные футболисты. Рядом со мной стоит щегольски одетый парень, мой свояк точно не поставил бы такому печать в заграничный паспорт, он держит под мышкой пачку газет или что-то в этом роде, что-то перевязанное шпагатом. И тут машина заехала колесом на тротуар и тут же назад, двое полицейских засмеялись, а этот парень подскочил к ним и говорит — видели вы эту машину? А полицейские ему — а что, мол, такого? А этот парень — что такого, значит?! И одним движением рвет бечевку на газетах и показывает всю пачку прохожим, говоря — вот точно так же машина заехала на тротуар и задавила мою маму! — и он воздевал эту пачку перед прохожими, как священник дарохранительницу, и этот его жест был мне созвучен, и разрывание бечевки тоже, а еще созвучно мне было то, как утром я стоял у кровати своей дочери, она спала, и ее рубашка задралась, и я видел ее толстенькие икры… прежде я бы люстру с потолка рвал с криком: где ты была ночью? А сегодня я просто смотрел, меня тронула ее красота, и я вышел из комнаты без скандала и прошел мимо жены, которая вся бледная была от ужаса, что я как всегда начну вытворять всякое разное, я погладил жену по руке, а она эту руку сразу отдернула, как если бы я ее ужалил; по нашей улице прыгал на одной ножке мальчик и кричал во все горло: Мои мама и папа поженятся! и я не рассердился, как положено настоящему билетеру и распорядителю, я поступил обратно тому, как поступил бы раньше, я погладил этого мальчика по голове, а потом долго еще глядел на свою ладонь и ощущал радость от такого поглаживания… потом я встретил катафалк с одним гробом, а после — с двумя гробами, а чуть дальше — с тремя, и я сказал себе, надо свернуть на боковую улочку, на Пршиставную, а то бог знает какое предзнаменование тебе еще выйдет, и я свернул и нагнулся завязать шнурок на башмаке, и сразу же прямо надо мной кто-то принялся поднимать металлическую штору, звук был совершенно кошмарный, так что я подскочил и перебежал на другую сторону улицы — и что, вы думаете, я увидел? Передо мной была центральная похоронная контора Праги, и на всех ее этажах был последовательно представлен весь процесс изготовления гробов, а внизу, как раз за этой поднятой гремящей шторой, оказался магазин с выставленными в рядок гробами — ни дать ни взять склад черных ботинок, в другое время я бы сбежал отсюда, но нынче я только улыбался. Тучка летела над городом, и все для меня сливалось в одну великую симфонию, я чувствовал, что делаюсь дурным билетером, дурным распорядителем, что становлюсь кем-то другим, как будто у меня не только из ушей, но и из души вынули затычки и еще сняли шоры с глаз… а до сих пор я был совсем как извозчичья кобыла… и когда я возвращался домой обедать, то купил коробку пирожных, но тут меня обогнал тупорылый автомобиль, и из кабины высунулся человек и спрашивает, какое место тут у вас зовется «У Пуделей»? Я отвечаю ему — дружище, так раньше именовалась та пивная, где написано «У Крофту», но которая сегодня называется «У Марку». И этот водитель ударил кулаком по жестяной дверце, как в симфонии, в пятой симфонии Бетховена, бьют в барабан, это он так обрадовался — обрадовался и говорит мне: вот здорово, а то я уже в четвертый раз квартал объезжаю, а знаешь что, — и он выскочил из кабины, — давай я покажу тебе ловко разрубленного на куски парня… И он пошел назад и открыл дверцы, и там стоял самый обычный гроб, но я ответил водителю — знаешь, дружище, у меня есть фантазия, и вот здесь, я постучал себе пальцем по лбу, вот здесь этот твой парень разрублен не только лучше, чем это есть на самом деле, но даже лучше, чем это могло бы быть, вот оно как, ясно? И я отправился домой, а дома дочь была вся бледная от ужаса, и жена тоже, и пока мы ели, они проливали ложки супу на скатерть, и мясо у них падало с тарелок на пол, но все это было созвучно мне, и я улыбался… они были испуганы куда больше, чем если бы я кричал на них, и угрожал, и бил, но страшнее всего им стало, когда я принес коробку и сказал, чтобы они ее открыли, у дочери руки стали ватными, она была не в силах, она наверняка думала, что я купил ей приданое для новорожденного, а жена сломала себе ногти об узлы и взяла ножницы, и мне самому пришлось снять крышку… а там лежали пирожные, сливочные колечки, я протянул им коробку, но жена и дочь отступили к самой стене, если бы они смогли, они пропятились бы через нее насквозь, к соседям, и я стал серьезным, я даже вспотел, и я взял одну штуку и вложил ее дочери в руку, а потом проделал то же с женой, и вот они обе держали пирожные, которые я принес им впервые в жизни, каждая держала свое сливочное колечко и не смела есть его!.. Ешьте, ведь я принес это вам, — сказал я и взял пирожное и откусил от него, и тогда они поднесли свои кольца ко ртам и тоже откусили, но не смогли проглотить даже этот первый кусочек, и я внезапно осознал, насколько же то, что я сегодня утром видел на улице и дома, неотделимо от «Патетической симфонии», которую я как билетер буду слушать нынче вечером в тридцать седьмой раз, от той симфонии, ради которой я скоро пойду правильно расставлять стулья и следить, чтобы уборщицы вытерли пыль с сидений… дочь и жена с поникшими головами уставились на ковер, я не видел их глаз, потому что волосы у них свесились почти до тех пирожных, которые они сжимали трясущимися пальцами, вот, значит, какова награда мне за то, что я хотел порядка, хотел было я подумать, но мое старое сознание больше не служило мне.