Бальмонт и Япония - [37]

Собственно, почти в каждом из своих «японских» очерков Бальмонт демонстрировал образцы японской лирики, переложенные им на русский язык. «Перепевая» японские танка, Бальмонт стремился подчеркнуть древность этой поэтической традиции. Он переводил в основном стихотворения наиболее значительных поэтов и поэтесс средневековья, начиная с IX–Х столетий (Осикоти-но Мицунэ, Фудзивара-но Кинто, Рёдзэн-хоси, мать Митицуна, Кудзё садайдзин), и гораздо меньше внимания уделял «современности» (Ёсано Тэккан, Оои). С особой теплотой отзывался Бальмонт о «женской поэзии» Японии. «Женщина, – повторяет он, – играла в развитии японской поэзии большую роль, и она, воплотившая в себе всю нежность расы, не могла не наложить своего отпечатка на поэтическое творчество Японии»[316].

В ряду многочисленных переводов, выполненных Бальмонтом почти за полвека творческой работы, японские танка и хокку как бы теряются, не занимают видного места. Между тем именно переводы Бальмонта из японских поэтов следует отнести к числу его несомненных художественных удач. По своему духу и настроению японская традиционная поэзия была созвучна бальмонтовской лире с ее неизменной импрессионистической окраской. Бальмонт с молодых лет тяготел к «смутности», к «лирике настроений», и в этом смысле многие японские поэты оказались ему изначально близкими.

Японским впечатлениям была посвящена и четвертая статья Бальмонта, написанная позднее, – «Игранья раковины». В «набросках», как назвал Бальмонт свой четвертый очерк, подробно рассказывается о посещении им Токио, Йокогамы, Камакуры и Киото. Незнакомая ранее страна, чем больше думал о ней поэт, открывалась ему не только как экзотический край самураев и гейш, но и как изысканный прекрасный сад – воплощение самой Красоты. Именно поэтому Бальмонт требует к ней самого нежного, трепетного отношения.

Япония, иначе – Ниппон, иначе – Нихон, Основа Света, Корень Солнца, страна смелейших бойцов и нежнейших женщин, край, где чтят предков, где уважают растения, где не мучают и не пожирают животных, где скрывают свою боль и показывают свою радость, где, исполняя всякую работу, в конце концов все-таки остаются чистыми, где чистота есть первое условие жизни и на полу чище, чем на столах в других странах, Солнечный Цветок с лепестками, которые обожгут, если вздумаешь не любоваться им, а ухватиться за него, Океанийская раковина, о края которой, сияюще острые, больно обрежешь себе руку, если вздумаешь прикоснуться к ней неосторожно.[317]

Свою близость к Японии, духовное родство с ней Бальмонт пытался объяснить собственной «солнечностью!», – поэт всегда подчеркивал и в стихах, и в очерках это начало, которое считал своей особой чертой, даром. Стремление «быть как Солнце», не оставлявшее Бальмонта и в зрелые годы, естественно сливалось в нем с теми чувствами восхищения и любви, которые пробудила у него Япония – Страна Восходящего Солнца.

Потому ли, что я солнечный, я проехал всю Сибирь, неся полные пригоршни цветов и поэзии, но мне мало радовались эти сумрачные сибиряки, и я мало радовался им и суровой стране их? Потому ли, что я солнечный, я ликовал в первый миг прибытия в Японию, и меня сразу признали там своим, светлым, родным и дарили улыбками, и встречали ласковыми лицами, говорили мне слова, которые были похожи на перевязи цветов?[318]

Эти лирические излияния в прозе становились у Бальмонта особенно проникновенными, когда речь заходила о японских женщинах. В них прежде всего, казалось поэту, воплощена прелесть и привлекательность нации, в них отразился ее уступчивый, мягкий, гармоничный характер. Видно, что Бальмонт пытался как можно точнее передать своеобразие японской женщины, описать ее как некий «особый» (с точки зрения европейца) человеческий тип, как воплощенную «естественность». Японка-гейша занимает столь видное место в суждениях Бальмонта о «стране-поэме», что мы позволим себе привести большие фрагменты из очерка «Игранья раковины»; в них, среди прочего, ясно проступает и вся глубоко субъективная, впечатлительная, подчас «капризная» природа бальмонтовского мировосприятия:

В парке Уэно, испивая чай, я увлекся двумя маленькими японочками и их сумел заинтересовать. Но это мимолетно, как щебетанье ласточки. Я влюблен в отвлеченную японку, и в нее нельзя не быть влюбленным, так много во всех японках кошачьей мягкости и грации птичек. <…> Привыкнув в несколько часов к косвенному уклону японских глаз, я уже вижу в этом особую волнующую красоту, которой раньше не подозревал. И разрез европейских глаз мне кажется скучным и прозаическим. В глазах японки больше тайны и сладко раздражающего манящего очарования. <…>

Я никогда не забуду моего впечатления приезда в японскую Москву, Киото, с его 300 или 400 храмами. Приехав в 8 часов вечера, я попал, тотчас после обеда, если не с корабля на бал, то с поезда на вечер гейш. Большая изящная труппа гейш – их было несколько десятков – давала прощальное представление в Киото. Рассказать, в чем было зрелище, трудно, и я не все понял. Что скажут мои слова, если я скажу, что были танцы, музыка, пение, была феерическая смена красок и движений? Это слишком обще. Была живопись движениями, это ближе к виденному. Гейша умеет, танцуя, показать неуловимым движением руки, что она прядет нить, или срывает цветок, или ловит рыбок. Такой выразительности изящных рук я не видел нигде. Пленительна также у японок, и необыкновенна по силе внушения, музыкальная соразмерность каждого движения, каждой интонации, каждого взгляда. Им чужд Хаос, или он побежден ими. Та мера, которой отличается японская поэзия и японская живопись, как божеский закон, сияет стройным очарованием в поэтически нежной и живописно – чарующей японской женщине.