Бальмонт и Япония - [39]

. «Билеты на “Корень Солнца” хорошо расходятся», – сообщает Бальмонт А. Н. Ивановой 22 октября. Бальмонт, судя по его письмам тех дней, с волнением ожидал предстоящего вечера. «Сейчас буду писать – “Музыка солнечного света”[334] как введение в “Корень Солнца”», – пишет он А. Н. Ивановой в день выступления (в 3 часа дня). «Через 1/4 часа я еду читать “Корень Солнца”, – продолжает он вечером того же дня. – Публики, кажется, опять будет немного, и я заранее увядаю». Однако опасения Бальмонта оказались напрасными. «Вопреки моему грустному ожиданию, – сообщает он на другой день Анне Николаевне, – зала была полная, и я имел большой успех. Публика была совсем наэлектризована моей Японией. После окончания много вызывали».

Один из слушателей, посетивших лекцию Бальмонта, поделился через несколько дней своими впечатлениями:

Его <Бальмонта> лекция «Корень солнца» (впечатления поездки в Японию) – сплошной гимн «благословенной Японии», этой стране утонченного изящества, воздушной поэтичности, разлитой повсюду, – сплошной гимн «благословенной Японии», этой стране утонченного изящества, воздушной поэтичности, разлитой повсюду – и в движениях повседневной жизни, и на высотах несравненной живописи, литературы и пластики – стране поразительного мужества и беззаветной любви к своей земле.

Поэт не этнограф, не ученый исследователь, он говорит лишь о созвучиях, вызванных в его душе природой, поэзией и женщиной Японии. Он заражается ароматом, ритмом и образами японской народной и современной (импрессионистической) поэзии, перепевает японские трехстрочные хокку и пятистрочные танки и, наконец, сам говорит в том же виртуозно-утонченном, изощренно-метком стиле. <…>

К. Бальмонт рассказывает, с каким предубеждением он поехал в Японию и как быстро эта невольная враждебная отчужденность сменилась у него признательностью и очарованием. Поразительны всюду чистота, вежливость, порядок, приветливость. Ничего неизящного, всюду – цветущий сад, нет пустырей, землю здесь любят и холят, как любимую женщину. Мечта о превращении земли в сад в Японии осуществлена. <…>

«Музыка солнечного света», «Страна-поэма» – так называет Бальмонт Японию. <…> Наш поэт зачарован японской поэзией, этими краткими (стихами-малютками, как он их называет) трехстрочными хокку и пятистрочными танки. <…> Прекрасная лекция.[335]

После этого успешного вечера в Петербурге Бальмонт ненадолго отходит от японских занятий; в ноябре 1916 года он усиленно работает – спешит завершить перевод поэмы Руставели. Однако его лекционная деятельность не прерывается. «31-го я читаю на “Бестужевских курсах” “Лики Женщины”. А от выступления 13-го ноября я окончательно отказался», – пишет Бальмонт 26 октября Анне Николаевне. Продолжается и переписка с японскими друзьями и М. М. Янковской. «Буду сегодня писать в Японию и Дэзи», – сообщает Бальмонт (ей же) 1 ноября.

Таких лекций во второй половине 1916 года Бальмонтом было прочитано несколько. Хорошо осведомленные «Известия Вольфа» сообщали даже о «турнэ», которое якобы совершил поэт, выступая с лекцией «Корень Солнца»[336]. В действительности никакого «турнэ» не было, и это сообщение отражает, скорее, тот резонанс, который создавали среди русской публики эмоционально насыщенные выступления поэта.

Бальмонт – переводчик японской поэзии

Устные рассказы Бальмонта о полюбившейся ему стране и очерки о ней, публикуемые в русской печати (и вызывавшие, надо сказать, разноречивые отклики[337]), сопровождаются чтением и переводами японских поэтов – этим занятиям поэт отдал в 1916 году немало сил и времени. В феврале 1917 года газета «Утро России» публикует его оригинальное, написанное трехстрочиями и построенное как двойной монорим стихотворение «Япония» – своего рода гимн, обращенный к этой стране:

1

Япония – красивый цвет.

   Расцвет глициний.

Влюбись в Японию, поэт.

2

Чертог таинственных примет,

   В нем воздух синий.

Сапфир там золотом одет.

3

Ниппон – узывный клич побед,

   С изломом линий.

В рожденьи молний – быстрый свет.

4

Пожар, борьба, и кровь, и бред.

   Разломы скиний,

Чтоб новый выстроить завет.

5

Нихон сильней случайных бед.

   Не взят пустыней.

Красив на Море белый след.

6

Идет зима на смену лет,

   Но нежен иней.

Где жизнь жива, там смерти нет.

7

Не встретит тот ни в чем запрет,

   Кто жив святыней.

Япония, твой лик пропет.[338]

Создавая эти трехстишия, Бальмонт явно имел в виду хайку (хокку) – классический жанр японской поэзии. Однако их сходство – чисто внешнее. В стихах Бальмонта сразу же узнается его индивидуальный творческий почерк, в то время как классическое хайку – это скорее анонимный поток поэзии, где автор скрыт. Об этом, между прочим, писал и сам Бальмонт в приведенной выше статье «Фейное творчество». Кроме того, японские трехстишия не могут существовать вне контекста и не воспринимаются без него. Длинные ассоциативные ряды возникают при «назывании вещей» (главный метод поэтов хайку, стесненных в узком пространстве; это «называние вещей» восходит к древним синтоистским молитвословиям «норито»). Искушенный читатель трехстиший, деятельно участвующий в творческом акте, сам создает многочисленные смыслы, существующие вне написанного текста, вернее сказать, что они возникают сами по себе, как бы автоматически. Важен не текст, а освященные традицией ассоциации. Например, если в хайку названа кукушка, то она вызывает в сознании читателя мысль о конце лета, луне, загробном мире, тени и т. д. Без традиционного читателя стихотворение хайку мертво, поскольку «не срабатывает» контекст, то есть вся толща поэтической традиции. Собственно, написанный и прочитанный текст хайку – это лишь центр более обширного текста, возникающего в связи со множеством других понятий, которые, в свою очередь, также взаимосвязаны. Перенос жанра хайку с японской почвы в любой другой контекст означает разрыв с традицией и разрушение стиха. (Так, европейский читатель не знает, что, услышав слово «кукушка», ему следует вспомнить о луне.) Тем не менее в XX веке во всем мире и на разных языках пытались (иногда и удачно) сочинять трехстишия, вписывая их в «свою» традицию. Японские же хайку в переводе на европейские языки, в том числе на русский, обычно воспринимаются как одномерная плоская картинка, в то время как это лишь верхушка айсберга.