Бальмонт и Япония - [41]

От своих оторвавшись корней,

Уплыву я, как водная лилия,

Если только волною своей

Поманит меня влага быть с ней.

________

Когда, тоскуя,

Душа с корней сорвется,

Вдаль уплыву я.

Вода была бы только,

Которая поманит.[340]

Можно сравнить японское звучание этого стихотворения в его буквальном переводе с бальмонтовским «перепевом»:

Вабипурэба

Ми во укигуса-но

Нэ во таэта

Сасоу мидзу араба

Инан то дзо омоу

Если затоскую.

То я, как плывущая трава.

Оторвусь от корней.

Но не знаю,

Есть ли та вода, что позовет.

Лучшим следует признать последний лаконичный вариант бальмонтовского перевода этого знаменитого пятистишия. Поэт стремился – возможно, неосознанно для себя самого – не только перевести это японское стихотворение на русский язык, но и ввести его и в русскую поэтическую традицию. Отсюда – рифма, невозможная в японском стихотворении, напевность и интонированность стиха, далекая от предложенной через несколько лет Н. И. Конрадом мелодической схемы танка, располагающейся внутри заданной просодии.

Как же следует оценивать бальмонтовские «переложения» японской поэзии? В статье, посвященной истории переводов танка в России, А. А. Долин, подвергнув справедливой критике «имитации» символистов, в частности, категорически заявляет:

У Бальмонта, увлекавшегося Японией и посетившего страну восходящего солнца, попытки переложения танка с европейских текстов носят характер нарочито претенциозный. Восточную миниатюру он стремится представить в виде символистского экзерсиса, совершенно не принимая во внимание, что символика танка всегда конкретна. Отсюда всевозможные натяжки, тавтологические нелепости:

Вся краска цветка,

Потускнев, побледнела,

Пока я глядела,

Как лик мой проходит

Меж ликов земных.[341]

Далее, пытаясь показать, что знаменитое стихотворение Оно-но Комати, к которому восходит перевод Бальмонта, «говорит совсем о другом», А. А. Долин предлагает собственный, более точный перевод:

Хана-но иро ва

уцуриникэрина

итадзура ни

вага ми ё ни фуру

нагамэ сэси ма ни…

Вот и краски цветов

поблекли, пока в этом мире

я беспечно жила,

созерцая дожди затяжные

и не чая скорую старость…[342]

К сожалению, исследователь недооценивает в данном случае атмосферу времени, в которой творил Бальмонт, чьи «перепевы» следует рассматривать лишь в контексте всего творчества поэта. Перед нами не «перевод» в привычном значении этого слова, а, скорее, стилизации, отражающие его собственную стилистику (в новой и незнакомой дотоле в России поэтической форме) и, конечно, далекие от оригиналов. Это же можно сказать и о бальмонтовских переложениях китайской поэзии. Он перелагает по-русски сложнейшую книгу древнекитайского мудреца Лао-Цзы «Дао дэ цзин» («Канон Пути и Благодати», V в. до н. э.), доныне тающую множество неразгаданных смыслов; песни и гимны из первой китайской поэтической антологии «Шицзин» (XI–VI вв. до н. э.); стихотворения великих поэтов эпохи Тан (VII–X вв.): Ван Чанлина, Ду Фу, Ли Бо[343]. Для своих «переложений» Бальмонт пользовался, скорее всего, немецкими подстрочниками, далеко не всегда точными. Но и с ними русский поэт обходился достаточно вольно: формальная и тематическая экзотичность китайских текстов давала широкое поле для интерпретации, фантазии, игры воображения, являлась новым и небывалым источником вдохновения.

Сходным образом Бальмонт смотрел и на японские стихи: многое утрачено, но многое и воссоздано в его переводах классических японских танка, природу которых поэт распознал и передал весьма тонко. Впрочем, Бальмонт и не собирался следовать строжайшим канонам японских трехстиший и пятистиший и мало заботился о правилах японского стихосложения. Всегда тяготевший к «свободе» от оригинала, к его переосмыслению и пересозданию в духе собственной эстетики, Бальмонт и при переводе японских поэтов оставался верен самому себе.

Японские знакомства Бальмонта

С кем же познакомился и сдружился Бальмонт в Японии? В письме к А. Н. Ивановой из Владивостока от 14 мая Бальмонт просит ее послать по экземпляру книги «Край Озириса» своим «японским друзьям»; при этом он называет пять человек (с указанием адресов): А. Осэ (Токио), Я. Ицикава (Цуруга), С. Нобори (Токио), Ф. Като (Токио), М. Ямагути (Киото). «Если присоединить к этому “Горные вершины”[344] <…> это было бы совсем хорошо. Полякову[345] же пишу о посылке стихов», – заключает Бальмонт. С этими пятью японцами Бальмонт поддерживал дружеские отношения и переписывался на протяжении 1916–1917 годов (а с некоторыми, например Осэ, и позднее). 17 апреля 1917 года Бальмонт пишет Цветковской:

Еленок, я не успел оставить тебе адреса японских друзей, вот они: Moychi Yamaguchi, Japan, Kobe, High Commercial School. – Ayka Ose, Tokyo, «Asahi Shimbun». – Nobori Siomu, Tokyo, Ushigome-ku, Wakama-cho, 3, № 8. – Y. Izikawa, Tsuruga, Sakura, № 61. – F. Kato. Tokyo, Yotsua-ku, Ukyomachi, № 16. – Пошли им по экз<емпляру> и «Сонетов Солнца?» и «Только Любовь».[346]

Что можно сказать об этих людях? Самым известным из них был, конечно, Ямагути Моити, чье имя не раз упоминалось выше. Именно Ямагути Моити был в 1916 году главным популяризатором творчества Бальмонта в Японии, его переводчиком и публикатором. 1 / 14 мая, поздравляя русского поэта с приездом в Токио, Ф. Като, издатель токийского литературно-художественного журнала «Сэкай» («Мир»), прислал ему номер, в котором были помещены стихи Бальмонта в переводе Ямагути Моити. В прилагаемом письме, написанном по-русски (воспроизводится со всеми особенностями оригинала), говорилось: