Бальмонт и Япония - [36]
Через день после публикации этого первого очерка появилось и первое интервью поэта, которое он дал Борису Садовскому, в то время – корреспонденту московской газеты «Утро России».
Страна произвела огромное впечатление своей своеобразной красотой. Войны там совершенно не чувствуется[312]. Япония не воюет и наслаждается благодатным миром. Увы, это было моим единственным разочарованием, – я ждал увидеть там пламенных союзников, а нашел спокойных друзей. Отношение к русским прекрасное. Приятно поражает обилие людей, знающих русский язык. Наблюдается большой интерес к русской литературе. Нечего говорить об изучении Толстого, Тургенева и других классиков. Знакомятся японцы и с современной литературой. Так, переведены моих три стихотворения. Профессор Нобори Сиому с большим успехом и знанием читает в Токийском университете курс русской литературы.
Японцы очень чутки и понятливы, как и вообще люди в тех странах, где господствует набожно-поэтическое отношение к природе. Японцы именно так к ней и относятся.
Вместе с тем японцы – народ идеально трудолюбивый. Они так много работают, и при этом работают художественно… Я раз был растроган до слез, увидевши красоту труда японского крестьянства, работавшего на вязком рисовом поле…
И к труду, и к природе у них отношение чисто религиозное. <…> Их храмы можно определить как художественное смирение.
Когда говоришь о храмах, невольно вспоминаешь о японских женщинах. Они все очаровательны – и старые, и молодые. Женщина в Японии взяла на себя всю нежность расы. Они все нежные.
И японки, и японцы любят цветы. Страна восходящего Солнца – страна цветов.[313]
Страстное влечение Бальмонта к японской стране невозможно отделить от той увлеченности, с которой он в 1916 году изучал произведения японских поэтов (конечно, в переводах на западноевропейские языки) и пытался «перепеть» их по-русски. Танка и хокку – традиционные жанры средневековой японской лирики, бытующие и в новейшее время, – совершенно покорили русского поэта. Бальмонт знакомился с ними еще до поездки в Японию. Любая страна, с которой приходилось знакомиться Бальмонту, воплощалась для него в поэзии ее народа. Точно так же «душа» Японии запечатлелась, по убеждению Бальмонта, в коротких стихотворениях – танка и хокку. Весной и летом 1916 года Бальмонт увлеченно переводит их на русский язык, публикует в провинциальной и столичной печати. За несколько дней до его отплытия в Японию, 24 апреля 1916 года, в «Далекой окраине» были напечатаны его «Японские песни» – цикл, состоящий из десяти пятистиший (танка) и трехстиший (хокку). Имена японских поэтов указаны не были (см. Приложение 4). Через две недели, покидая Японию, Бальмонт был уже горячим приверженцем японской поэзии и пытался ее переводить «всерьез».
От переводов танка и хокку неотделимы очерки Бальмонта, посвященные японской поэзии; они изобилуют не только восторженными, но и чрезвычайно тонкими суждениями русского поэта, воспринимавшего эти миниатюры как родственное ему, «конгениальное» явление духовной культуры. Наиболее характерен в этом плане второй «японский» очерк Бальмонта, озаглавленный «Фейное творчество». «Кончил “Фейное творчество”, – сообщал поэт Е. К. Цветковской 15 июня. – Там, говоря о танках и хокку, я вскользь, но выразительно говорю о двух фейных девочках и их умении из двух-трех малостей создавать целый мир. Эту особенность я считаю основным законом японской впечатлительности»[314]. Пытаясь объяснить духовное своеобразие японцев, Бальмонт в этой статье пишет:
Мудрость краткости, необременение многосложностью, уклонение от гнета многих подробностей, соединенное с такой проникновенностью к одной подробности, что она становится самодовлеющим целым, – это японская впечатлительность, это японская душа. И так как умение сделать из одной малости целый зачарованный мир есть способность и свойство Волшебника, есть дар Фея и Феи, Япония кажется мне волшебной и японцы – кудесниками. <…>
Я – русский, и я европеец, потому, конечно, я люблю больше свою поэзию и она мне кажется более совершенной по глубине и силе. Но в то же время я не могу не признать, что кроме испанцев, создавших подобные же трехстрочные и четырехстрочные песенки, ни один европейский народ не умеет в трех, в четырех, в пяти строках дать целый законченный образ, всю музыку настроения, полное прикосновение души к душе, как это умеет сделать японец. И если всем сердцем я люблю русскую народную песню, не должен ли я также сказать, что она длинна и что не меньше по-своему прекрасен кристалл пятистрочной танки, где 31 слог дает целую картину, и трехстрочного хокку, где 17 слогов создают настроение.[315]
Восхищение Бальмонта японской классической поэзией, и прежде всего – японской танка, нашло также отражение в его следующем (третьем) очерке, озаглавленном «Японские песни» (см. Приложение 2). Примечательна попытка Бальмонта объяснить танка как явление специфически восточное, неевропейское, искать ее корни «в способности людей Востока к глубокому молчанию». Пояснения Бальмонта, сопровождающие его перевод 15 танка, принадлежат, вероятно, к числу наиболее проникновенных отзывов об этом жанре японской национальной поэзии, когда-либо высказанных на русском языке.
