Бальмонт и Япония - [31]

.

У Юрия и Маргариты Янковских было две дочери (Виктория и Муза) и три сына (Юрий, Арсений и Валерий). Все они росли и воспитывались в Сидэми – до осени 1922 года, когда семья Янковских была вынуждена покинуть полуостров. Бывший харбинец, близко знавший эту семью, рассказывает:

С приходом красных произошел разгром всего того, что было накоплено тремя поколениями Янковских, создававших благополучие края. Оставаться в имении «Сидэми» было уже нельзя. Началась эвакуация. <…> В последние дни, перед самым приходом красных, Ю. М. Янковский посадил жену, детей и остальных родственников на собственный пароход, и они поехали в корейский порт Сейсин. Взяли с собой служащих имения – всего выехало 68 человек. Пароход тянул на буксире несколько огромных барж, на которых были погружены лошади, коровы и автомобиль.[276]

В Корее Янковские прожили вплоть до прихода Красной армии (1945), создав в своем новом имении «Новина» курорт и культурный центр, отчасти воспроизводивший структуру Сидэми (была построена церковь, открыт театр); летом у Янковских собирался цвет русской литературно-артистической эмиграции в Китае и Корее. «Это был волшебный мир, – вспоминает В. Петров, – будто перенесенный на ковре-самолете из Приморья в Корею <…> Это был мир литературных вечеров и “цехов поэтов”»[277].

После 1945 года Ю. М. Янковский и два его сына (Валерий и Юрий) оказались в ГУЛАГе. Валерий (1911–2011) освободился в 1952 году и стал впоследствии известным писателем, поведавшим о своей жизни и страдальческой судьбе своей семьи[278]. Скромное литературное имя заслужила и Виктория (1909–1996), бежавшая в 1953 году из Тяньцзина в Гонконг, оттуда – в Чили, и перебравшаяся в 1961 году в США[279].

Встретившись с М. М. Шевелевой-Янковской во Владивостоке 14 мая, Бальмонт виделся с ней и на следующий день. В открытке, отправленной в Москву А. Н. Ивановой 15 мая, поэт сообщает:

Сегодня у меня был целый раут. Марг<арита> Мих<айловна> с сестрой, Пантелеев, некая поэтесса, и японист[280], и китаист. Много говорили о Японии и читали стихи японские. А сейчас на столе моем дышит нежная ветка черемухи и дразнит. Ах, как серы, и тусклы, и холодны здесь дни весны и как сейчас хорошо в Москве.

16 мая состоялся наконец объявленный вечер в «Чашке чая», после которого Бальмонт пишет Ивановой:

Сегодня день безумный. Проснулся в 6 часов утра. Хотел мысленно писать что-то о Японии. Вместо этого мысленно стал проклинать тупых русских людей. Потом успокоился и написал целых 5 стихотворений, посвященных Японии. Это пиршество стихов окончилось в 10 часов утра. И после весь день как разбитый ходил. <…>

Иду сейчас читать о Руставели и Японии. О Японии, впрочем, буду лишь говорить.

Вечер в «Чашке чая» представлял собой, видимо, объявленный ранее «литературный банкет» в пользу раненых. Выступив с докладом, посвященным Шота Руставели, Бальмонт вновь перешел затем к своим японским впечатлениям, говорил о них «красиво и образно» и читал стихи, посвященные Японии. В «Далекой окраине» – уже после отъезда поэта из Владивостока – сообщалось:

В «Чашке чая» Бальмонт выступил с двумя докладами. Впрочем, этим именем может быть назван только первый – о грузинском поэте XII столетия Шота Руставели. Вторая часть сообщения – это впечатления о Японии, выраженные в звучных стихах.[281]

А в другой, более ранней заметке, посвященной вечеру в «Чашке чая», отмечалось:

Предпослав своим японским впечатлениям резкую, хотя, к сожалению, и совершенно правдивую характеристику уличных сцен во Владивостоке, являющихся как бы отражением нашего понимания и отношения к соседям, поэт в восторженных красках набросал в немногие минуты выступления – свои японские впечатления. Они, по обыкновению, у К<онстантина> Д<митриевича> ярки, метко схвачены и поднесены были публике в крайне изысканной форме.[282]

Указывалось также, что поэт прочел «ряд прекрасных стихотворений»; два из них («К Японии» и «Японке») были напечатаны в том же номере газеты (см. Приложение 1).

Впрочем, некоторые из присутствующих на вечере, хорошо зная истинное положение дел в Японии, не могли не отметить чрезмерную восторженность, с которой Бальмонт говорил об этой стране, открывшейся ему исключительно в «розовом» свете. Один из проницательных слушателей, посчитавший нужным вступить с Бальмонтом в дискуссию (его отклик появился через девять дней после вечера), подчеркивал:

Япония рабочая, усвоившая частично американскую культуру, дух, технику, – ускальзывает от наблюдений поэта. Каторжный труд на рисовых полях, бедность, приниженное положение женщины, чисто реальные положения, – они проходят мимо, не затрагивая нервов поэта.[283]

Япония для Бальмонта – «страна, полная сказок. Она углубляет его в мир далекого прошлого, она манит его грезами о будущем», – писал анонимный автор этой статьи, утверждая, что романтизм Бальмонта сказался на «выборе сюжетов его стихов, понимании средневековой поэзии, понимании чувства любви к женщине – вопрос, которому поэт уделил значительное место[284].

Со всем этим нельзя не согласиться, особенно перечитывая песни-гимны, которые слагал Бальмонт в честь самураев или японских гейш.