Баллада о Максе и Амели - [47]

Макс поначалу бежал рядом со мной, когда я гналась за своей добычей, но потом даже ему стало ясно, что действует он при этом весьма неуклюже. Охотник из него был просто-таки никудышный. После того как он осознал, что толку от него на охоте почти никакого, он стал просто ждать, когда я схвачу добычу и поделюсь ею с ним. Синее Перышко ехидничала особенно злобно, когда Макс получил от меня половину растерзанного ежа:

– Она тебе нужна, а ты ей – нет.

Однако в данном случае эта маленькая тварь ошибалась. Макс был мне нужен. Причем не только потому, что он мог забирать у меня мой страх. Когда он был рядом, я тоже спала спокойно. Клятва Анатьяри в том, что он будет остерегаться Золотого Света, была последним, что мне приснилось. Макс защищал меня во сне точно так же, как я защищала его.

Несколько дней спустя мы увидели с пляжа множество деревьев. Это, видимо, был лес, через который Синее Перышко хотела провести нас к тем далеким холмам и горам, за которыми находился дом Макса.

– Попрощайтесь с морем, – сказала Синее Перышко и села мне на спину, на которой она уже не раз с удовольствием сидела. Поначалу я ее сгоняла, но вскоре поняла, что отвадить эту птицу от сидения на моей спине мне не удастся. Прошло еще два дня, прежде чем до меня дошло, что Синее Перышко делает это не из желания меня позлить, а потому, что и она хочет ощутить близость к кому-то. И мне эта ее привычка постепенно даже стала немного нравиться.

Я еще раз глубоко вдохнула запах моря и послушала напоследок тихий шелест волн. Мне хотелось навсегда запомнить прекрасные дни и ночи, проведенные с Максом на пляже, и подумалось даже, что если бы я все-таки взяла себе какое-то другое имя, я, наверное, назвала бы себя Морем.

Я тут же отогнала эту мысль прочь. Не столько потому, что все еще полагала, будто никто не может сам давать себя имя (с тех пор как я стала открывать для себя мир, мои представления и взгляды менялись день ото дня), сколько потому, что я была не такой красивой, как море. Я была Раной и буду ею всегда. Однако теперь это имя казалось мне не таким уж плохим.

– Мой дом и в самом деле находится за этим лесом и этими холмами? – спросил Макс у птицы.

– Надеюсь, что да. Если нет, тогда… дерьмо.

– Тогда… дерьмо?

Макс, как и я, ничего не понял.

– Ну да. Но я имею в виду совсем другое дерьмо.

– А какое?

– Птичье.

Мы посмотрели на небо. К нам приближалась какая-то стая. Десять – нет, пятнадцать – птиц. Они подлетели к нам и расселись на ветках вокруг. Расселись так, будто хотели преградить нам путь к лесу. У всех этих птиц было такое же оперение, как у Синего Перышка: серое с красными перышками на голове и брюшке. Возможно, у каждой из них тоже имелось скрытое синее перышко, как у нашей подруги.

Подруги?

Да, Синее Перышко стала для нас подругой. Тот, кто помогает нам, не ожидая ничего взамен, конечно же, является для нас другом или подругой.

– Ты все еще жива, – прочирикала, обращаясь к Синему Перышку, птица, сидевшая выше всех.

При этих словах коготки Синего Перышка еще сильнее вцепились в мою спину.

– Да, я все еще жива, Острый Клюв, – ответила она, стараясь четко выговаривать слова. Ее голос при этом стал слегка пронзительным.

– Ты все это время была на юге? – спросил Острый Клюв.

Он вел себя так, словно вот-вот долбанет клювом о ствол.

– С того времени, как случилась буря, – ответила Синее Перышко.

– С того времени, как случилась буря, – презрительно повторил Острый Клюв.

– Буря! Буря! Буря! – зачирикали остальные птицы.

Чирикали они злобно. И угрожающе.

– Ты всю зиму была здесь? – спросил Острый Клюв. – Всю весну и все лето, пока мы, как нам и положено, совершали перелеты?

– Да, все это время.

Синее Перышко говорила все более неуверенно.

– А теперь, осенью, ты направляешься на север?

– Да.

– И не хочешь лететь со своей стаей?

– Нет.

– После того, что ты сделала, мы тебя с собой и не взяли бы, Обломанное Перо.

– Обломанное Перо! Обломанное Перо! Обломанное Перо! – затараторили остальные птицы.

Нашу подругу, получается, звали не «Синее Перышко». Она нам солгала. Потому что ей было стыдно. В ее оперении имелось не синее перышко, а обломанное. Именно поэтому она нам его никогда не показывала. Она была такой же калекой, как и мы.

Синее Перышко (это имя она выбрала себе сама, а потому я из уважения к ней решила называть ее так и дальше) больше ничего не сказала. Ее коготки, вонзившиеся в мою спину, постепенно ослабляли хватку – так, как будто она теряла силы и уже не могла за меня крепко держаться.

– Пятнадцать из нас умерли. Пятнадцать! – упрекнул ее Острый Клюв. – Потому что ты завела нас в бурю!

Синее Перышко уже еле удерживалась у меня на спине. Если бы я сейчас встряхнулась, она бы с меня упала. Я расслабила спину, чтобы Синее Перышко могла снова за нее крепко ухватиться, но она этого не сделала.

– Я… – ответила слабым голосом наша маленькая подруга, – …я каждый день думаю о вас.

– Ты их убила! – крикнул Острый Клюв, и все остальные стали ему вторить:

– Ты их убила! Ты их убила! Ты их убила!

Синее Перышко молчала. И пока эти птицы обвиняли ее все громче и громче: «Пятнадцать погибших! Пятнадцать погибших! Пятнадцать погибших!» – мне наконец-таки стало ясно, почему она нам помогала. Когда-то она была вожаком – возможно, лишь на коротком отрезке длинного перелета, который совершала эта стая, – и приняла неправильное решение. Она залетела в бурю вместо того, чтобы облететь ее стороной. Может, буря застала ее врасплох, а может, она эту бурю недооценила. Синее Перышко потеряла в этой буре некоторых из своих братьев и сестер. Возможно, она потеряла в ней и часть одного пера на своем брюшке. Или ее уже давно звали «Обломанное Перо»? Нет, калеку никто и никогда не поставит во главе стаи. После того как пятнадцать ее братьев и сестер замертво свалились с неба, она, по всей видимости, от сильного стыда покинула свою стаю. И поэтому ей захотелось помочь нам – чтобы хоть немного ослабить свое чувство вины. Она не смогла выбрать для своей стаи правильное направление полета, а потому, чтобы реабилитироваться хотя бы в своих собственных глазах, захотела показать дорогу паре собак.