Балканская звезда графа Игнатьева - [85]
Так бросались энергичными людьми, в то самое время, когда Победоносцев, теневой правитель Российской империи, хватаясь за свою лысую голову, восклицал «людей нет!» и без конца жаловался на упадок и бездействие администрации. Ни он, ни царь в упор не видели рядом «русской души, деятельной, горячей». Все вокруг им казались «дряблыми, нерешительными, умеющими только кричать и пустословить». Кандидатуры министров и губернаторов, готовых поддержать шатающийся престол, просеивались словно сквозь мелкое сито. Отбирались же самые угодные начальству. Вот и получалось, что сито само по себе может быть и было тонким, но драгоценная мука, просеиваясь через него, улетучивалась. Это было начало конца. Конца имперской бюрократической России...
В ГОСТЯХ У ГРАФА ИГНАТЬЕВА
Май 1899 года
Столетие кончается или на календаре просто 1899 год?
Таким вопросом тогда задавались многие.
Вопреки элементарной арифметике, люди торопились принять нулевой год за первый и с него начать новое столетие и новую счастливую жизнь.
Особенно спешили в будущее немцы, официально провозгласившие, что двадцатый век начинается 1 января 1900 года. Кайзер Вильгельм, подкручивая нафабренные усы, собирался выступить с очередной «исторической» речью по этому поводу для депутатов рейхстага.
Человечество мысленно заглядывало в приближающееся столетие. Казалось, что наступает новая эра во взаимоотношениях между государствами, между народами, эра новых технических открытий и прогресса. Уже полетел первый аэроплан и поехал первый автомобиль, а братьями Люмьер был явлен публике новый вид искусства — кинематограф, названный так по имени проекционного аппарата. В нидерландской Гааге прошла первая конференция мировых держав по проблемам разоружения и сохранения мира для будущих поколений. До этого история мировых держав творилась исключительно на поле боя: пушки, а не дипломатия были последним доводом королей.
Всем надоел девятнадцатый век, принёсший людям столько войн, разочарований, опрокинувший столько надежд. «Век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвёздный. Беспечный брошен человек!» — в приступе чёрной меланхолии сокрушался модный поэт. Однако тем, кому случается жить в переходное время, не дано понять, что они всего лишь свидетели гибели прежней эпохи и рождения иной, не менее жестокой и кровавой.
Прежде чем перешагнуть разделительную черту и девятнадцатый век навсегда отойдёт в прошлое, мы окажемся в Санкт-Петербурге в самом конце мая 1899 года.
Майские ночи в этот период здесь сумеречны, быстротечны, белёсы. Ветер то ли с Ладоги, то ли с Финского залива морщит свинцовую невскую воду. В одну из таких майских ночей журналисту и издателю Сергею Шарапову не спалось. Он уже несколько раз выходил на балкон, курил, роняя пепел на брюки, задумчиво глядя на тусклые огни керосиновых фонарей, похожих на яичные желтки. Шарапов занимал унылый мансардный номер доходного дома на Лиговке. С третьего этажа до мансарды шли квартиры — чем выше, тем дешевле, а оплачивать съем более дорогого жилья не позволяли обстоятельства — его последний проект еженедельная газета «Русский труд» находился на грани умирания. Из-за критики Министерства финансов и разоблачений махинаций международных банкиров, выкачивающих из России золото, газете вначале было воспрещено печатание частных объявлений, а затем и розничная продажа, за счёт которой, собственно, и держался «Русский труд».
В уме Шарапова роились грустные мысли. «Я своим пером служу России, как умею, а не строчу ради жалованья и построчных, оттого-то и тяжело мне, — думал он. — Счастливчики все эти Хомяковы, Аксаковы, Самарины, имевшие тысячи крепостных душ и капиталы, что избавляло их от необходимости заботиться о хлебе насущном. Гарантировало им и досуг, и определённую финансовую независимость. А мне приходится продавать свой труд за копейки и ещё терпеть препоны от власть предержащих».
Ещё раз потянув в себя смешанные запахи табачного дыма и свежего воздуха, Шарапов вернулся в свою затхлую комнату и лёг на клеёнчатый диван, взяв газету. Он обратил внимание на отчёркнутую им же новость о предстоящем праздновании юбилея в честь 50-летия производства в первый офицерский чин графа Игнатьева.
Игнатьев интересовал журналиста давно. Со времён последней войны на Балканах. Когда-то молодой поручик Шарапов, как он сам утверждал, вторым русским добровольцем, без паспорта, бросив казённое место, нелегально перейдя границу, отправился в Боснию, где сражался вместе с сербами и босняками против турок. Уже тогда имя Игнатьева было окружено особым ореолом у славян. Для Шарапова этот человек был из какого-то другого, давно прошедшего для него почти мифического времени — из тех бурных шестидесятых-семидесятых годов, времени реформ царя-освободителя. И характер у Игнатьева был... ого-го... какой характер! И сам он настоящий русак, с хорошей русской фамилией, не чета этой немчуре, всяким там гирсам или витте[27].
Почти четверть века прошло с тех пор. Милютин, Валуев, Горчаков, Лорис, Шувалов — все сошли со сцены, загибал пальцы Шарапов, мысленно припоминая известных ему политиков. Последние из ныне живущих состарились, как-то скукожились и, быстро одряхлев, стояли в стороне от текущих событий. Лишь Николай Павлович Игнатьев, несмотря на солидный возраст, был подвижен и неутомим, а его кругозору и любознательности можно было завидовать. Оставаясь по рангу одним из высших чинов империи, членом Государственного Совета, он с головой погрузился в общественные дела. Общество содействия русской промышленности и торговли, Русское географическое общество, Вольное экономическое общество, Петербургское славянское благотворительное общество и Николаевская академия Генерального штаба почитали за честь числить графа Игнатьева своим почётным членом. Кроме того, Николай Павлович деятельно занимался увековечиванием памяти русских солдат и офицеров, павших за освобождение Болгарии, писал мемуары как участник и очевидец событий своей славной эпохи. Шарапов припомнил, что недавно была опубликована уже тысячная страница записок графа о его миссии в Китай.
