Балканская звезда графа Игнатьева - [88]

ЭПИЛОГ

Последние годы граф провёл в своих любимых Круподеринцах, в «Крупке», как её называли в игнатьевской фамилии. Среди хивинских мечетей и китайских шелков на фоне портрета Гладстона Игнатьев неутомимо писал мемуары о своих приключениях и борьбе за Константинополь. В рабочем кабинете графа был специальный «болгарский» шкаф, где он держал розовое масло, болгарские национальные вышивки, ткани. Там же хранились черновики Сан-Стефанекого договора, сохраняемые в доме как реликвии, и перо в футляре, которым он подписал этот исторический документ. Внуки графа весело носились по садовым дорожкам, распевая болгарскую песню «Шумит Марица, окървавена», а дед, подставляя трость, ловил расшалившихся внучат за ноги, чем приводил их в неописуемый восторг.

Графу довелось стать свидетелем своей прижизненной славы. В 1902 году в Болгарии, куда он прибыл вместе с женой и сыном в связи с празднованием 25-летия Русско-турецкой войны, его встречали огромные толпы, осыпали цветами. В Софию он въехал под живой аркой-пирамидой, образованной ополченцами и «юнаками», в его честь организовали фейерверки и даже факельное шествие... Николай Павлович смотрел на всё это со слезами на глазах. Выступая там же, в Софии, где в его честь назвали улицу и школу, Николай Павлович сказал: «...Мой идеал был и есть свободная Болгария. Я мечтал об этом ещё с 1862 г., и в душе я благодарен, что смог увидеть его осуществлённым. Моё сердце принадлежит болгарам, и я желаю болгарскому народу процветания...»

Между тем в воздухе чувствовалось приближение грозовых революционных событий. Сам граф был убеждён, что старая Россия, некогда пребывавшая в «медвежьей спячке», катится в пропасть, а власть не замечает этого: царя все успокаивали, сколь прекрасен и велик народ русский и сколь чисто и многотерпеливо его сердце. Его племянник — будущий дипломат, разведчик, генерал-лейтенант Алексей Игнатьев — вспоминал, как однажды, после традиционного воскресного завтрака, он, ученик старшего класса Пажеского корпуса, заглянул в рабочий кабинет к дяде.

Николай Павлович сидел у письменного стола, заваленного но привычке какими-то бумагами. Племянник, ожидая, когда он кончит писать, смотрел в окно, выходившее на Мойку, напротив красного здания придворных конюшен.

— Смотрите, дядя, — юноша не удержался от возгласа, — казаки идут! Едучи к вам, я слыхал от извозчика, что на Казанской площади студенты бунтуют. Неужели казаки будут их рубить?

— Какое там рубить! Всё это, братец, пустяки.

— Почему? — недоумевал Алексей, — ведь студиозусов-то этих самых казаки в лучшем виде могут нагайками разогнать?

Старик не придал значения его словам, а лишь ухмыльнулся: «Сейчас это значение не имеет. А вот когда с топориками народ пойдёт, тогда ты обо мне вспомни».

Последующие годы принесли графу новые трагические испытания: в 1905 году в Цусимском сражении погиб его младший и любимый сын Владимир, «Димка», офицер адмиральского флагмана, а в 1906 году пуля террориста унесла родного брата Алексея. Николай Павлович стал стремительно стареть, к этому добавились неизбежные болезни — стали отказывать почки и мочевой пузырь. На старых выцветших снимках того периода мы видим его в старой генеральской шинели и шлёпанцах, ослабевшего, с обвисшими усами, опирающегося на руку располневшей, но всё такой же статно-прямолинейной супруги.

Утром 21 июля 1908 года, огорчённый вестью о кончине своего друга — приходского священника, поднимаясь но лестнице в свой балканский кабинет, Игнатьев упал с последней ступеньки.

Умер он, так и не приходя в сознание, вечером, когда последний луч солнца рассёк комнату над кроватью и навсегда её покинул, скользнув по дороге, ведущей от усадьбы вниз к церкви и реке, где рассыпался яркими бликами — большими на разводьях засыпающей Роси, крохотными на болотной траве и осоке. Наступали сумерки.

Узнав о кончине Игнатьева, из Болгарии в Круподеринцы приехала целая делегация. На панихиде царила не скорбь, а какое-то светлое чувство, как будто провожали очень близкого человека, но не навсегда, а в дальнюю дорогу. Смуглые лица болгар были торжественны и мрачны. Екатерина Леонидовна Игнатьева всю службу стояла, как неживая. Глаза были сухие и воспалённые — она выплакала все слёзы. Неожиданно на её усталом и увядшем лице впервые за последнее время загорелась знакомая улыбка, когда дьякон затянул слова молитвы об усопшем: «Бури жизни миновали, страдания земная окончена, безсильны врази с их злобою, но сильна есть любовь, избавляющая от вечнаго мрака и спасающая всех, о ком возносится Тебе дерзновенная песнь: Аллилуйя!»

После панихиды все присутствующие прошли в склеп церкви, где возложили бронзовый венок на могилу графа. На нём были выгравированы слова: «Графу Н.П. Игнатьеву. От болгарского народа и его князя».

Осталось рассказать о судьбе ещё двух персонажей — Ляморта и унтера Никиты Ефремова.

Следы Ляморта затерялись после Берлинского конгресса. В начале XX века один, крайне пожилой очевидец событий 1878 года, некогда работавший в германском посольстве в Турции, настаивал на том, что видел его лично, причём под другой фамилией в Берлине на одном из приёмов в турецком посольстве. Ляморт весь высохший, бледный, седой как лунь ходил от стола к столу со спутником. Это был моложавый, очень толстый и лысеющий человек среднего роста с цепким взглядом выпуклых глаз. Человека звали доктор Гельфанд. Ляморт не отходил от него ни на шаг, обхаживая, словно красотку. Гельфанд имел репутацию блестящего теоретика революции и авантюриста с тёмным прошлым. В немецких социал-демократических кругах его знали по псевдониму Парвус, что означает на латыни не только «маленький», но и соответствовало его статусу в масонском ордене.