Бахчанов - [4]

Лука Терентьевич продолжал размышлять вслух малопонятными для Алеши словами, за которыми смутно угадывался какой-то огромный смысл, по какой — мальчик не понимал.

Одно ему было понятно: старый учитель на днях навсегда уезжает в деревню.

— И там будете учить детей?

— Не знаю, мой дорогой, не знаю.

Он дернул удилище. Из воды взметнулся один только крючок: окунек стащил червяка. Лука Терентьевич рассмеялся:

— Вот рассказов-то будет в рыбьей стае!

Он вдруг засуетился, надел ветхую шляпу и стал собираться домой.

— Прощай, друг Бахчанов. Учись, мой дорогой, от души советую тебе. Я сам долго учился, хоть и остался голодным.

Это признание искренне удивило Алешу.

— Штука понятная, — пояснял Лука Терентьевич, — на всю жизнь не наешься. Хлеб не прискучит. А знание — тот же хлеб.

Горбясь, словно и сейчас ощущая однажды полученный удар, учитель побрел вдоль захламленной набережной.

С тех пор Алеша больше не встречал его; но эти слова запали в память мальчика. Он долго ходил под их впечатлением и обо всем рассказал отцу.

— Правдивый, видать, человек, — заключил Степан Бахчанов. — А правдивые начальству не нравятся…

Как ни хотелось Алеше выполнить завет своего учителя, все же учиться пришлось мало.

Отравленный ядовитыми парами красильной, отец стал часто хворать и был вынужден уйти оттуда на поденщину. Нужда настойчивее прежнего стучалась в дом.

Проучился Алеша с большими пропусками еще год и оставил школу.

Степан Бахчанов угрюмо посматривал из-под густых бровей на неказистую фигурку парнишки:

— Куда же теперь тебе? Разве к жестянщику Куд-лахову? Да нет, побегай еще. Справлюсь пока сам. Может, с осени опять в школу пойдешь.

А раз в бане, натирая тощие, ребристые бока сына, сказал не то с досадой, не то с жалостью:

— Экой же ты камышовый. Подуй ветер — свалишься. Да что горевать, сынуха. Суворов, сказывают, и тот в твоих летах был не крепче.

Гуляя на излюбленном пустыре и обдумывая свою жизнь, Алеша окончательно понял: учиться ему в школе больше не придется; надо приниматься за труд.

Как-то, вернувшись с берега, он твердо заявил отцу:

— Завтра иду к жестянщику!

Старый Бахчанов болезненно поморщился и ничего не ответил…

Пьяница-жестянщик Кудлахов сразу принял мальчугана. Он показал ему, как резать из жести днища для чайников. Но работы было мало. Иными днями в грязную подвальную конуру Кудлахова никто и не заглядывал, и Алеша от нечего делать с усердием вырезывал из бросовых кусков жести всевозможные замысловатые фигурки.

В отсутствие Кудлахова он сделал маленький самоварчик с краном, трубой, поддувалом.

В тот день жестянщик должен был впервые заплатить ему за работу.

Кудлахов явился к вечеру пьяный, по обыкновению. Увидев самоварчик, захохотал и хлопнул своего ученика по плечу:

— Ах, черт вихрастый! И кто это научил тебя таким штукенциям?

Но когда Алеша заикнулся о деньгах, жестянщик помрачнел:

— А где я тебе возьму? Сам видишь, какая работа.

И вдруг замахнулся в пьяной ярости:

— Уходи, дьяволеныш! Все равно платить нечем!

Алеша ушел. Он поступил в кузницу, находившуюся по соседству с их двором. Однако работа в кузнице оказалась ему не по силам. Он поранил себе пальцы, обжег колено и едва не надорвался, пробуя поднимать наотмашь кувалду. У кузнеца был срочный заказ, подмастерьев не хватало, и, горячась, он орал на Алешу. К концу же месяца заявил:

— Не годишься ты, парень.

— Не гожусь, Ефрем Осипыч, — признался Алеша и заплакал.

Дома отец с притворной веселостью утешал:

— В твои годы я переменил несколько ремесел и не унывал. Человек не сразу прилаживается к работе. По силе приноравливается, по разумению…

Он, испытавший на себе тяжкую духоту красильни, советовал сыну искать работу на «чистом воздухе».

— Завидую кровельщикам, — признавался он. — Уж кто-кто, а они дышат вволю…

Вскоре Алеше представился случай подняться на крышу, — там знакомый печник проверял исправность дымовых труб.

Алеша с любопытством трогал стоячие фальцы, новые желоба, заглядывал в слуховые окна. А взобравшись на дымовую трубу, с восхищением сказал:

— Красота! Дома словно пни. А лошади — ну ровно жуки!

И то ли от избытка удовольствия, то ли из безотчетного мальчишеского ухарства он попытался на руках пройтись по гребню новой гулкой крыши. Печнику это ненужное удальство не понравилось:

— Эй, акробат! Сейчас же слазь! Невелика слава брякнуться на мостовую.

Пристыженный Алеша присел к трубе, но не уходил. Ему очень хотелось встретиться с кровельщиками, да так и не встретился: безработные кровельщики разбрелись кто куда…

Поздней осенью он, продрогнув от сырости, бегал по улицам с пачкой газет под мышкой, выкрикивая до хрипоты новости дня. При тусклом сиянии газовых фонарей мокрые тротуары блестели, как черная замасленная вода каналов. Мелькали серые силуэты прохожих, и допоздна не смолкал грохот конок.

Особенно тяжело приходилось в зимнюю вьюжную пору: огни проспекта сливались в одно светящееся облако, а колючий снег слепил глаза, и в двух шагах с трудом можно было различить дорогу.

Но еще тяжелее, когда и в самую лучшую погоду ничего нельзя было заработать.

К весне болезнь свалила Алешу. В бреду, горячке пролежал он в казенной больнице две недели. Самыми радостными днями выздоровления были для него дни прихода отца. Он заглядывал в больницу прямо с работы.