Багровый лепесток и белый - [346]

«Дорогая мисс Конфетт.

Я узнала о Вашем несчастье от моего отца. Прошу Вас принять этот знак моих добрых пожеланий. Нет надобности возвращать его; я поняла, что больше не нуждаюсь в этом, и надеюсь, что в самом скором времени Вы будете в таком же положении.

Искренне Ваша,

Эммелин Фокс».

Конфетка разворачивает сверток — и на свет появляется лакированная прочная трость.

По возвращении в классную комнату, где ей не терпится показать Софи свою новую трость, — она позволяет ей ходить с большим достоинством, чем на костыле, — Конфетка застает ребенка в рыданиях за письменным столом.

— Что случилось? Что случилось? — кричит она и стучит тростью по доскам пола, хромая к столу.

— Вас с-собираются ото-ото-слать, — почти обвиняющим тоном говорит Софи сквозь слезы.

— Что, Уильям… ваш отец сейчас был здесь? — не удержалась от вопроса Конфетка, хотя уже уловила запах его бриллиантина.

Софи кивает, роняя с подбородка блестящие слезы.

— Я сказала ему, мисс, — срывающимся голосом выговаривает Софи, — сказала, что я вас лю-лю-люблю.

— Да? Да?

Конфетка безуспешно вытирает лицо девочки ладонями, пока соленая влага не начинает щипать их.

— И что он ответил?

— О-он ничего не ска-ска-а-зал, — Софи сотрясается от рыданий, — но о-он так сердито смо-смотрел на ме-меня!

Конфетка вскрикивает от ярости, она прижимает Софи к груди, осыпает ее поцелуями, бормочет несвязные слова утешения.

«Как он смеет так поступать с моим ребенком!» — проносится в ее голове.

Когда Софи немного успокоилась, она пересказала слова отца: мисс Конфетт прекрасная гувернантка, однако многое, что должна знать леди, мисс Конфетт не знает. Она не может обучать Софи танцам, игре на рояле, немецкому, писать акварелью и другим вещам, названия которых Софи не запомнила. Чтобы стать настоящей леди, Софи нужна другая гувернантка, и поскорее. Леди Бриджлоу, дама, которая хорошо во всем разбирается, подтвердила, что это необходимо.

После этого Конфетка и Софи трудятся в удушливой атмосфере скорби. Они занимаются арифметикой, первыми переселенцами, свойствами золота — понимая, что это не совсем то, что требуется для воспитания юной леди. А готовясь ко сну, избегают смотреть друг другу в глаза.

— Мистер Рэкхэм просил меня сказать вам, — говорит Роза, появляясь в дверях Конфеткиной спальни, — что завтра утром вам не нужно вставать.

Конфетка крепко держит чашку, чтоб не расплескать какао.

— Не нужно вставать? — тупо повторяет она.

— Он говорит, Вы можете оставаться у себя до ленча. У мисс Софи не будет утренних занятий.

— Занятий не будет? — снова повторяет Конфетка. — Он сказал — почему?

— Да, мисс, — Розе хочется поскорей уйти. — К мисс Софи должны прийти в классную комнату, но я не знаю, кто и когда именно, мисс.

— Хорошо. Благодарю вас, Роза, — отпускает служанку Конфетка.

Через минуту она стоит у двери кабинета Уильяма, тяжело дыша в неосвещенной тишине площадки. В замочную скважину виден свет, слышен какой-то шорох (или это ей кажется?) — слышен через толстое дерево, когда она приникает к нему ухом.

Она стучится.

— Кто там? — Его голос.

— Конфетка, — говорит она, стараясь наполнить это единственное слово всей своей привязанностью к Уильяму — и всеми обещаниями, какие только может вместить в себя один прошептанный звук, их исполнения хватит ему до глубокой старости.

Ответа нет. Тишина. Она стоит, дрожит, думает, не постучаться ли еще раз, не попытаться ли воззвать к нему более убедительно, более хитро, более настойчиво. Если закричать, он будет вынужден открыть ей, чтобы потом не болтала прислуга. Она раскрывает рот — но язык у нее дергается, как у немого дурачка, который торгует битой посудой на улице. Тогда она уходит босиком к своей спальне, стуча зубами и хватая воздух.

Во сне, часа через четыре, она — снова в доме миссис Кастауэй; ей пятнадцать, но она уже обладает плотским знанием, которого хватило бы на целый том. В полуночной тиши, после того, как последний мужчина, спотыкаясь, побрел домой, миссис Кастауэй внимательно вчитывается в свежую порцию религиозных брошюр, поступивших издалека: Провиденс, Род-Айленд… Прежде, чем мать с головой уйдет в щелканье ножницами, Конфетка собирается с духом:

— Мама, мы сейчас очень бедные?

— Да нет, — самодовольно усмехается миссис Кастауэй, — мы сейчас достаточно состоятельны.

— Значит, нас не могут выбросить на улицу — или что-то в этом роде?

— Нет, нет.

— Тогда почему я должна… Почему я должна…

Конфетка не в состоянии завершить вопрос. Во сне не меньше, чем в жизни, она пасует перед саркастичной миссис Кастауэй.

— Бог с тобою, дитя: как я могла допустить, чтобы ты росла в праздности? Праздность вводит в соблазн.

— Мама, пожалуйста, я серьезно! Если мы не в отчаянном положении, то зачем…

Миссис Кастауэй отрывается от брошюр и злорадно глядит на Конфетку; ее глаза так и искрятся злобой.

— Будь разумна, дитя мое, — улыбается она, — Почему мое падение должно быть твоим взлетом? Почему я должна гореть в аду, а ты порхать в небесах? Короче говоря, почему мир должен быть лучшим местом для тебя — лучшим, чем он был для меня?

И она победоносно макает кисточку в баночку с клеем, взмахивает и сажает полупрозрачную каплю слизи на страницу, уже переполненную раскаявшимися грешницами.