Багрицкий - [3]

Так называемый цинизм Багрицкого был ненатуральным. Это была как бы маска, надетая на нежность. Он появлялся обычно после или во время душевного раскрытия и как контраст к нему.

Однажды, растворив окно, Багрицкий принялся выпускать на волю птиц, которых он очень долго и тщательно собирал. Он сделал это потому, что любил птиц и чтобы осчастливить их, хотя ему, конечно, было жалко расставаться с ними. Птицы улетали не сразу, они цепенели на секунду – их охватывал какой-то шок радости – и вдруг, что-то прощебетав, исчезали.

– А что они щебечут, Эдуард Георгиевич? – осведомился мой спутник (тот самый красноармеец, который меня с ним познакомил), малый чувствительный. – Они, наверно, поют вам благодарственные гимны?

– Они кроют меня по матери, – мрачно сказал Багрицкий.

Больше всего он боялся показаться сентиментальным. Есть мода не только на костюмы, но и на чувства. Поколение 1919 года, огрубевшее в войнах, стыдилось быть уличенным в нежности. Все стремились показать себя грубыми, решительными, циниками, хотя никогда, быть может, не было столько скрытых и явных примеров самопожертвования и нежности.

Сюда надо прибавить и то, что рефлексия, самокопание никогда не были в характере людей, населявших Одессу. У земляков Багрицкого отсутствовал вкус к абстракции. В Одессе никогда не было богоискателей, визионеров, религиозных философов. Под этим плотным, вечно синим небом жили чрезвычайно земные люди, которые, для того чтобы понять что-нибудь, должны были это ощупать, взять на зуб.

Заезжие мистики из северных губерний вызывали здесь смех. В Одессе никогда не увлекались Достоевским. Любили Толстого, но, без его философии. Здесь процветали в умах литературной молодежи Пушкин, Бальзак, Стивенсон, Чехов. Не Скрябин был властителем музыкальных дум в этом городе, имевшем репутацию музыкального, а Верди и Чайковский.

Некоторые склонны были считать оригинальничанием занятия Багрицкого рыбоводством и птицеводством. Он не был дилетантом. Он ни в чем не допускал любительщины и был настоящим, серьезным зоологом. «Любовь к соловьям – специальность моя», – писал он. Когда болезнь принудила его к неподвижности, он вынужден был оставить вылазки на природу и втащил природу к себе в квартиру.

Впоследствии он сменил птиц на рыб, я думаю, потому, что аквариум, в отличие от клетки с птицами, – это подлинный подводный мир, перенесенный в комнату со всей своей атмосферой.

В 1919 году в Одессе организовался «Коллектив поэтов». Еще не написана история этого учреждения, воспитавшего большинство писателей, происходящих из Одессы.

Истинным центром «Коллектива поэтов» был Багрицкий. Конечно, неофициальным, потому что никаких должностей и чинов в литературных организациях тогда еще не было, что, впрочем, не мешало процветанию литературы. От Багрицкого исходило непрерывное воодушевление. Будучи, как все талантливые люди, чрезвычайно щедрым, он разбрасывал темы, идеи, образы походя, в разговоре. Мышление его было поэтическим всегда, а не только когда он сидел с пером над бумагой,

Каждый день происходили открытия. Багрицкий прибегал с книгой, возбужденный до исступления, и мы читали вслух, читали до утра. Так открыли Лескова, В другой раз – Вольтера. То, что было приобретено тогда, осталось на всю жизнь. Каждый находил свою манеру, находил себя.

Уже тогда Багрицкий стал тем, чем он был впоследствии в Москве: неофициальным литвузом, вольным университетом поэзии на дому.

Конечно, и он в пору созревания был подвержен различными влияниям. Я уверен, что глубже всего и плодотворнее всего на Багрицкого повлиял один из оригинальнейших и интереснейших наших поэтов, к сожалению, сейчас мало известный, почти забытый Владимир Нарбут. Необходимо вернуть народу этого сильного и глубоко советского поэта.

Человек огромной поэтической культуры, Багрицкий всю жизнь и сам учился. Хотя писать он начал рано и быстро достиг мастерства и известности (он стал широко, всесоюзно известен еще в середине двадцатых годов), талант его не переставал шириться, приобретать новую глубину и отточенность.

Он, несомненно, принадлежал к числу людей, длительно формирующихся. То, что мы принимали за зенит Багрицкого, было только началом его восхождения. Он долго пробивался сквозь огромную библиотеку поэзии, которую носил в своей голове, к самому себе, к своей неповторимости. Подобно крупному музыканту, который сохраняет в своей памяти безукоризненное знание обширнейшей музыкальный литературы, Багрицкий был блестящим знатоком поэзии, и не было такого русского поэта, от Ломоносова до Смелякова, стихов которого он не мог бы прочесть по памяти.

Багрицкий был всегда писателем политическим в самом прямом смысле этого слова – от первых агитационных листовок, которые он писал на фронтах гражданской войны. И тем, кто знал Багрицкого, было отрадно наблюдать, как он созревал, как к нему приходила мудрость, как от смутных революционно-романтических настроений он приходил к высокой сознательной идейности. Тем более недостойными выглядели жалкие попытки некоторых конъюнктурщиков запятнать репутацию славного поэта.

Если бы кто-нибудь задумал изобразить не поэта, а саму поэзию, лучшей модели, чем Багрицкий, он не нашел бы. Всю жизнь у меня было это ощущение, что Багрицкий – это живое воплощение поэзии, ее ритма, ее пылкости, ее преувеличений.