Багратион. Бог рати он - [23]

При последних словах тети в гостиную стремительною походкой вошла средних лет дама и, приветливо улыбаясь, произнесла по-французски:

— Я вам не помешала?

— О, как я вам рада, мадам Лебрен! Представьте, я только что собиралась рассказать о вас моему племяннику. Горю желанием представить вас друг другу.

Анна Александровна сказала, что Виже Лебрен — самая превосходная, самая известная в Петербурге парижская художница. Князя же Петра отрекомендовала как героя недавней войны.

— Будь добр, не смущайся, — обратилась она к нему по-русски, — ты ведь довольно знаешь французский, чтобы не только понять наш разговор, но и принять в нем участие.

Петр и вправду вначале смутился. Когда-то, впервые приехав в Москву, он по настоянию тети стал брать уроки французского, которого до той поры не знал.

Учителем оказался старый француз, живший в доме Дарьи Александровны. Изо дня в день застенчивый, но упорный юноша постигал тайны чуждой речи, которая все более и более его завораживала. Вскоре он стал хотя и с ошибками, но говорить уже бойко. А читать — даже успешнее, потому что здесь его никто не мог смутить тем, что он в чем-то ошибся.

Однако сколько с той поры воды утекло? Лишь изредка ему попадалась случайная французская книжка да иногда встречался кто-то из говоривших на сем языке.

Со знающими отменно он не решался говорить, но понимал почти все, что при нем произносилось. Так вышло и на сей раз: он понял разговор, но сам предпочел говорить по-русски, надеясь, что тетя переведет его ответы, а гостья извинит.

Виже Лебрен и впрямь оказалась художницей, которой в Петербурге, как сказала Анна Александровна, не было прохода — каждый приличный дом старался ее заманить, чтобы заказать портреты. Особенно преуспевали дамы из высшего света.

— Мадам Лебрен обладает одной удивительной способностью, — с милой улыбкой объяснила Анна Александровна Петру, — она нас, свои модели, делает более очаровательными, чем мы есть в жизни.

— О нет! — не согласилась Виже. — Князь Петр может подумать, что я таким образом всем вам льщу. Ничуть не бывало! Просто в каждом лице я отыскиваю ту черточку, что составляет главное существо характера моей, как выразилась княгиня Анна, модели. Не правда ли, любой человек, особенно если это женщина, — превосходен, если в лице его выражается все то лучшее, что в нем самом заключено?

— Ах, как вы правы, мадам! — вырвалось у Багратиона, и он покраснел, заметив, что сказал это по-французски.

В комнате, которая временно была отведена под мастерскую, на мольберте стоял холст в подрамнике. Голова Анны Александровны была уже вчерне прорисована. Но лицо еще не было окончено.

— Угадайте, князь, над чем я бьюсь, чтобы выявить главную сущность княгини? — обратилась художница к Багратиону.

— Душа. А душа — эфемерна, ее не отобразишь на полотне. Не так ли?

— Браво! — воскликнула мадам Лебрен. — Вы угадали, князь. Но глаза, глаза! Разве они не зеркало души?

Глава шестая

Пятого ноября 1796 года, где-то в середине дня, великий князь Павел Петрович сидел в одной из беседок своей любимой Гатчины и пил кофе. Неожиданно ему доложили: прибыл граф Зубов.

Павел страшно побледнел. Как, этот негодяй и развратник, очередной фаворит его матери? Да как он посмел! И тут же новая мысль едва не разбила его в параличе: а вдруг по приказу маменьки ее любимчик приехал его арестовать?

Ходили ведь слухи: не его, сына и законного наследника, а своего внука Александра[14] императрица назвала в завещании своим преемником.

От испуга почти лишенный дара речи, он ничего не успел указать камердинеру, как увидел на дорожке парка спешащего к нему генерала.

Да, это был Зубов. Но не Платон, а его родной брат. Тут же отлегло! Выходило: по всей вероятности, какое-либо сообщение от матушки.

А может, она дала коварный приказ — не просто арестовать, а убить?

С них может статься — что матушка, что ее любовники.

Оба Гришки — сначала Орлов, а затем Потемкин, — никого не стыдясь, открыто насмехались над ним, великим князем. Этот же, самый молодой и самый, должно быть, наглый из них, что на целых сорок лет был моложе царицы, вовсе лишился всякой совести. Однажды его, сына императрицы, целый час продержал пред дверьми своего кабинета, так и не приняв.

Николай Зубов еле перевел дух от быстрой ходьбы и, сняв шляпу, поклонился:

— Спешил, ваше высочество! Чтобы, значит, опередить, первым сообщить: вам следует пожаловать в Зимний дворец. Императрица… ваша матушка… Надеюсь, ваше в-в-высочество, вы еще поспеете… Лошади уже ждут…

Во дворце перед Павлом все почтительно расступались. Он же, даже не заглянув в спальню, где кончалась его мать, бросился в комнату рядом.

Вот и бумаги ее! Павел оглядел сановников, что находились здесь же, и понял: они что-то искали. Он пристально вгляделся в лицо каждого и, с трудом скрывая волнение, спросил:

— Вы ничего не обнаружили, касающегося до меня?

— Ничего, ваше…

Слава Всевышнему! Все сорок два года, как появился на свет, он ждал этого дня. Сейчас, сейчас все должно свершиться — он станет императором.

А завещание? — вдруг содрогнулся он. Враки. Его не могло быть. А если оно и существовало, то эти, стоящие сейчас перед ним, бумагу сию уже уничтожили или, найдя, сегодня же сожгут в его присутствии. Ведь как лебезят, как затрепетали!