Багратион. Бог рати он - [142]

Теперь и ошибочный тот выбор, и проволочка в смене главнокомандующего обернулись бедою, которая страшнее неприступных турецких крепостей вставала на пути русской армии.

Уже в сентябре Багратион с тревогою докладывал императору: «Я воюю в степи. Если армии идти в Балканы, то, по сделанному исчислению, одного продовольствия, кроме фуража, потребуется везти на восьмидесяти тысячах волах, но и тех кормить будет нечем; волы, артиллерийских и конных полков лошади должны будут пасть… В таком положении я едва ли окажусь в состоянии продолжать кампанию до ноября. Для предотвращения погибели армии почитаю нужным, оставя в крепостях и на правом берегу Дуная гарнизоны и снабдя их продовольствием, все прочие войска переправить на левый берег Дуная. Если обрету возможность, всячески стараться стану оставить легкие войска на правой стороне реки, дабы содержать и в продолжение зимы неприятеля в надлежащем почтении… С наступлением ранней весны, то есть во второй половине марта, полагаю я паки с армиею переправиться на правую сторону Дуная и идти к Балканским горам, дабы пройти оные прежде, нежели армия верховного визиря в состоянии будет подоспеть туда. И тогда силою оружия принудить его подписать мир на тех условиях, какие вашему императорскому величеству предначертать благоугодно будет».

Император не замедлил послать ответ, где не скрыл своего раздражения: «Прискорбно мне было получить известие о намерении вашем возвратиться за Дунай… Какое впечатление должен произвести обратный переход ваш над теми самыми турецкими войсками, кои с самого начала командования вашего в разных делах доселе были побеждаемы?.. По свойству сего народа, к кичливости всегда преклонного, возмечтает он, что превосходством сил своих принудил вас к отступлению. Трудно будет дать Порте чувствовать причины продовольствия, генерал-интендантом приводимые. С основанием могут они не верить сему… Таким образом, весь плод предыдущих побед, все последствия сделанных на той стороне усилий я считаю совершенно потерянными, коль скоро переход ваш совершится…»

Была уже середина ноября. Багратион снял бессмысленную осаду Силистрии. Обозы с тяжелоранеными первыми начали уходить за Дунай. Как ни огорчала его непреклонность императора, он продолжал стоять на своем, веря в то, что обстоятельства лучше всякого красноречия должны убедить царя в необходимости одобрить его, Багратиона, единственно правильное решение.

Впрочем, и в красноречии Багратион старался не уступить. «На всем пространстве нет ничего, кроме неба и земли, ни одного обывателя, селения, пристанища, ни способа получить какую-нибудь потребность к существованию людей и скота. Много офицеров и солдат заболевают. Нет батальона даже в половинном комплекте. Болезни должны усилиться от сырых землянок или палаток, так обветшавших, что они едва заслуживают своих названий, особенно принимая в соображение, что шинели, мундиры и обувь изношены. В безлесных местах нельзя устроить порядочных госпиталей… Я принял начальство в августе и не имел времени преобразовать прежний план продовольствия и приблизить запасы к Дунаю… В ноябре выпал снег и показались на Дунае льдины. Доставление фуража сделалось невозможным. Для возки дневной порции надобно 500 пар волов, которые в день делают 15 верст, съедают из возможного сена полтора пуда в сутки… По недостаче дров войску нечем обогреваться и изготовить теплую пищу…»

Багратион не сидел сложа руки — не такой был у него темперамент и не такое понятие о чести и достоинстве человека, коему вверена судьба многих тысяч людей. В Молдавии и Валахии воинские магазины были полны. Он отдал приказ: доставить в расположение войск сорок тысяч пудов муки, три тысячи триста пудов круп, девяносто пять тысяч четвертей овса и три миллиона пудов сена. Но как, на чем?

— Наряжать обывательские каруцы и повозки! По договорам с жителями, под расписку воинских начальников! — распоряжался главнокомандующий, прибегая к крайним мерам.

Но враг всесильный — время — брал свое. Дороги совершенно испортились, ручьи превратились в реки.

Как убедить императора, как доказать крайнюю бедственность положения?

Аракчееву писал, как и привык с ним говорить — прямодушно, по-простецки, только бы его, военного министра, зацепило, а он лишний раз растолковал бы царю.

«Ежели бы умирать старому фельдмаршалу, лучше бы он умер три месяца прежде, и теперь бы, может быть, я вас поздравил с миром. Поздно, боюсь дурной погоды… Цель моя была — возбудить армию и сделать ее храброю… Я сам ничего не жалею — последнею копейкой моих верных и пою и кормлю. Я лучше умру, нежели обижу. Умру честно и голым. Бог знает мою душу».

О последней копейке, что отдавал на солдатское пропитание, — не пустые слова. Пятьдесят тысяч рублей, коими царь одновременно с пожалованием ордена Андрея Первозванного недавно наградил главнокомандующего, до копейки пошли на солдатский кошт. И теперь Багратион испрашивал возможности получить некую сумму в кредит, в счет стоимости пожалованных ему деревень, которые он заложил в казну. Все его помыслы, все заботы неуемной души были о них — голодных и замерзающих, раненых и изведенных болезнями. А там, в столице, какими соображениями руководствовался двор; продолжая держать обреченную армию в местах, где под ногами вся в хлябях чужая земля да над головами чужое стылое небо?