Бабья доля - [8]

– Для чего это? – тебя спросила.

– Нет, не для чего, а для кого!

И добавил радостно: – Для сына…

И сразу – вечер, тёмная Москва,

платформы Белорусского вокзала.

Как я искала нужные слова,

которые я так и не сказала!

Как я хотела, чтобы ты узнал,

что самое желанное на свете —

опять скорей придти на тот вокзал,

чтобы тебя, вернувшегося, встретить!

Состав ушёл. Вокруг меня стояли

подруги, институтские друзья…

А мне казалось, что на всём вокзале,

на всей земле одна осталась я.

6

Война. Москва. Бомбёжки и тревоги.

Мужья на фронте. Враг ещё силён.

И жёны замирают на пороге,

когда во двор приходит почтальон.

В домах уже не подымают штор.

Аэростаты тянутся под небом.

Стоит часами очередь за хлебом,

а в институте – курсы медсестёр.

Потом в аудиториях – халаты,

в чертёжном зале – коек белизна.

И привозили раненых в палаты

оттуда, где война.

Снимая с искалеченного тела

засохшие и чёрные бинты,

я каждого бойца спросить хотела:

а, может, он оттуда, где и ты?

Устанешь так, что ходишь еле-еле.

А я всегда бегом неслась домой.

Но писем нет… И тянутся недели

военною московской полутьмой.

Пришла зима. Подкрадывались вьюги.

Москву колючим снегом замело.

А писем нет… На сердце тяжело.

И, помню, я тогда пошла к подруге.

Неслышно коридором общежитья

я к комнате знакомой подошла

и слышу: – Только ей не говорите!..

Рванула дверь – и сразу поняла.

7

Снег летит и летит.

Окаянный! Когда он уймётся?

Пусть летит… Пусть метёт,

заметёт до краёв, до конца

дальний маленький дом,

ледяное ведро на колодце

и тропу от колодца

к певучим ступеням крыльца.

Чтобы мама опять поняла,

объяснила тревогу,

не вздыхала ночами,

не мучила бы головы

и ворчала бы тихо

на почту, на снег, на дорогу,

что нет дочкиных писем

из дальней военной Москвы.

Снег летит и летит!

Вот – и в жизни случаются вьюги!

Чтоб не видели слёз,

ото всех отвернулась к окну.

И напрасно подходят

и голову гладят подруги,

утешать не решаясь,

опасаясь оставить одну.

Очень трудно одной!

Я девчонкой умела

ночью в лес убежать,

переплыть через Волгу весной,

делать всё, что считается

страшно, опасно и смело.

Только я не умела

оставаться одной.

Но кому рассказать?

К чьей руке прикоснуться рукою?

Перед кем же мне встать,

не скрывая заплаканных глаз?

Где мне силы найти

для того, чтоб увидеть такое,

от чего и одной

мне не быть одинокой сейчас?

Это ты, моя Родина,

Вера, и Правда, и Сила!

Я тебе расскажу,

ничего от тебя не тая.

Посмотри на меня:

я пришла к тебе,

я попросила.

Посмотри на меня:

это девочка, дочка твоя.

Разве я не такая,

какой ты меня воспитала?

Разве ты не учила

быть честной и сильной всегда?

Посмотри на меня,

помоги мне: я очень устала.

Помоги: у меня непривычная,

злая беда.

Мне сейчас не помочь

ни советом, ни дружбой, ни лаской,

и никто из людей

мне сейчас не заменит его!

Всё, что было у нас,

мне не кажется сном или сказкой.

Всё, что было у нас, —

мне всю жизнь не забыть ничего!

Всё, что было у нас, —

оборвалось осколком металла.

Как хотел он вернуться!

Но вот он упал и не встал.

Значит, некого мне

в День Победы встречать у вокзала.

…Но придёт человек,

о котором убитый мечтал.

Он придёт. Ведь его

не удержат ни войны, ни грозы.

Он поддержит меня,

он без слов мне прикажет: – Иди!

Пусть же слёзы мои,

несдержимые, горькие слёзы

пронесутся над ним,

словно щедрые жизнью дожди!

Пусть от них забелеет

цветами оконная рама,

разольются ручьи

лепестков и былинок в саду.

Он к окну подбежит,

бросит мячик

и крикнет мне: – Мама!

И куда я тогда

от него, золотого, уйду?

И кому я отдам?

И на что я его променяю,

если он – это я,

если он – это больше, чем я,

если он – это то,

для чего не сдаваться должна я,

чего ждёшь от меня ты,

родная Отчизна моя?!

Я такая, какой ты меня воспитала,

и какой ты хотела увидеть меня.

Я стою. Я живу.

Я не плачу и я не устала!

Я готова для самого —

самого трудного дня.

Я готова всё вынести,

я уже вынесла много.

Я впервые в беде

и её победила, беду.

И лежит предо мною

одна – и прямая – дорога.

И по этой дороге

я сына вперёд поведу.

Сын мой! День мой!

Большой, дорогой, неустанный!

Вечера допоздна,

ночь бессонниц, тревог и труда.

Здравствуй, первая трудность,

которой гордиться я стану!

Настежь двери: пусть видно,

как в комнату входят года!

8

Вот и всё.

Идёт пятидесятый.

Летний луч запутался в окне.

Бегают весёлые ребята

по большой и ласковой стране.

Есть в стране для них дома и книжки,

есть земля, чтоб хлеб для них растить,

фабрики, чтоб сделать им пальтишки,

армия, чтоб их оборонить.

Их везде улыбками встречают,

маленьких весёлых сорванцов.

Кажется, они не замечают,

что они не видели отцов.

В самом деле, что им нужно, детям?

Сыт, обут – и, вроде, все дела!

…Но сынишка с первых дней заметил,

что война над Родиной прошла.

До сих пор я часто вспоминаю:

ласковые волны ветерка,

праздничное утро Первомая,

движутся по улицам войска.

Конники стоят на перекрёстке,

маленьким не видно за людьми.

Чей-то мальчик в новенькой матроске

звонко крикнул: – Папа, подними!

И уже вверху, над всеми нами,

рассмеялся громко, горячо

и вцепился смелыми руками

в крепкое отцовское плечо.

Мой взглянул на мальчика и замер,

словно к месту своему прирос.

И смотрел он детскими глазами,

полными таких недетских слёз,

что хотелось броситься и – мимо,

растолкав весёлые ряды,

спрятать сына от непоправимой,

в первый раз им понятой, беды.