Бабья доля - [6]

горы малахитовой руды.

Это вышли эвенки в тайгу

добывать для Родины меха;

это на высоком берегу

вспарывают землю лемеха;

и моя веселая родня

васильковой волжской стороны

рассыпает зёрна ячменя

в борозды безудержной весны;

это стынут завязи айвы

в золотых садах Алма-Аты;

это на окраинах Москвы

строятся дороги и мосты;

голубыми звёздочками льна

костромские искрятся края…

И идёт над Родиной весна,

ни любви, ни счастья не тая!

1948

Меня посылает райком

Я всё это помню как будто спросонок:

таёжный поселок, больница в снегу.

А в чуме охотника болен ребёнок.

И, значит, отец уезжает в тайгу.

Отчаянный ветер бросал на колени,

четвёртые сутки ревела пурга,

У нарт беспокойно застыли олени,

закинув за спины крутые рога.

Отца проводник дожидался у входа.

Негромко, встревоженно ахнула мать:

– Куда тебя носит в такую погоду?

Смотри: ни дороги, ни зги не видать!

Олени над снегом как будто взлетели

и дёрнули нарты упругим рывком,

и ветер уже далеко из метели доносит:

– Меня посылает райком!

…Над Родиной встало военное небо.

Тринадцатый месяц народ на постах.

Не досыта сна и не досыта хлеба.

Идут эшелоны в багровых крестах.

И я становилась взрослей и суровей,

на донорский пункт приходя и делясь

с товарищем раненым струями крови

тринадцатый месяц – тринадцатый раз.

Усталая мама не скажет ни слова,

сухие глаза вытирает платком

и знает, что надо, и знает, что снова

скажу ей: – Меня посылает райком.

Я детям своим передам как наследство

счастливое, мирное небо мое.

Пусть будет у сына хорошее детство!

Но если когда-нибудь крикнут: «В ружьё!» —

я выведу к поезду сына-солдата.

И если заплачу – при всех, не тайком, —

он сдержит меня и спокойно и свято

ответит: – Меня посылает райком.

1948

* * *

Снова снег за моим окном.

Помоги же мне, первый снег,

научиться забыть о нём

и не видеть его во сне!

Но и мне, и другим, смеясь,

Снег ласкает воротники.

И растает он через час

От тепла чьей-нибудь руки.

Ну, не тай! Ну, побудь со мной.

Спой мне вьюгами – о весне!

Очень холодно мне одной.

Помоги же мне, первый снег.

1948

* * *

Зима спокойна, а потом

завьюжит к февралю.

…А ты опять забыл о том,

что я тебя люблю.

А где-нибудь за синью рек,

в далёкой стороне

хороший, сильный человек

мечтает обо мне.

Но я, по жребию судьбы,

опять ночей не сплю

из-за того, кто позабыл,

что я его люблю.

1948

* * *

Выйду к речке, тонкой веткой хрустну,

оборву тенёт тугую нить.

Осенью всегда бывает грустно,

даже если не о чем грустить.

Подойду к красавице рябине,

руку ей на шею положу,

по какой, единственной, причине

я грущу сегодня, расскажу…

Мой упрямый, я тебя прошу:

ты прости мне эти разговоры.

Я всегда молчу про наши ссоры —

сору из избы не выношу.

А сейчас никто ведь не узнает.

Зиму всю рябина смотрит сны,

и она, красавица лесная,

мой рассказ забудет до весны.

Только пусть его подхватит ветер,

или даже сразу все ветра:

много ведь людей на белом свете

ссорятся, как мы с тобой вчера.

Пусть же ветры возле них повьются,

им расскажут наш вчерашний спор.

А они – над нами посмеются

и всю жизнь не ссорятся с тех пор!

1948

* * *

Захлопнуть окно —

и не ждать, и не звать,

и всё – всё равно,

и на всё наплевать!

Но только упрямо

стучится в виски:

за тонкие рамы

не спрячешь тоски,

за чистые стёкла

не спрячешь беды.

Ударились в окна

соцветья воды.

Я с детства умела

уйти босиком

отчаянно смело

под ливень и гром,

чтоб в небе темно,

и земли не видать,

и всё – всё равно,

и на всё наплевать!

И всё – всё равно,

если знаешь одно:

что только навстречу

идти решено

и ливням, и граду!

И, словно в награду,

засветится счастье

подковами радуг.

И встанешь опять

на большие пути —

не ждать и не звать,

а идти и идти!

Назло километрам

шагнуть за порог

к разливам и ветрам

широких дорог!

1948

Бабье лето

В сентябре на тропки густо

листья пёстрые легли.

Сентябри в народе грустно

бабьим летом нарекли.

Только что это такое —

лишь машины замолчат,

до рассвета над рекою

не смолкает смех девчат!

Видно, весело живут:

платья гладят, кудри вьют,

по уплясанной поляне

туфли-лодочки плывут.

А уж песню запоют —

ива склонится к ручью,

дрогнет старая берёза,

вспомнит молодость свою.

Выйдет на небо луна,

но не знает и она,

то ли это бабье лето,

то ли девичья весна!

1948

«У скрипучего причала…»

У скрипучего причала

к речке клонится ветла…

Словно век не уезжала

я из этого села!

Только вот дождусь парома,

а потом – перевезут,

и останется до дома

только несколько минут.

Я пойду, шаги считая,

а навстречу мне – кусты

и поляна, золотая

от куриной слепоты.

Косит сено «Новый Север» —

чуть не к небу ставят стог.

Кормовой лиловый клевер

брызнул мёдом из-под ног.

А за клевером – канава,

и над нею, в полутьме,

тётка Марья из райздрава

вяжет веники к зиме.

Улыбнулась, как бывало,

вся седая, как была…

Словно век не уезжала

я из этого села!

1949

Моё слово >Поэма

В апреле 1950 года над советским городом Либавой пролетел американский самолёт.

Из газет

Темнеет снег на колеях дороги,

плывут по рекам тающие льды,

и мокрые калоши на пороге

оставили апрельские следы.

На Волге, на Оби ли, на Днепре ли

летящих птиц растянутая нить…

Всегда сильнее чувствуешь в апреле,

как всё на свете жадно хочет жить!

Как всходит в землю брошенное семя,

и оживают талые поля,

и мокрая, любимая земля

всегда ещё любимей в это время!

Но в это время…

Под крылом ложится

норвежский снег,