Бабья доля - [7]

балтийский синий лёд,

чужие горы, земли и границы…

Чего он хочет, этот самолёт?

А лётчик вниз на землю смотрит зорко,

он видит: реки – будто бы ручьи,

в которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,

пускал вчера кораблики свои.

Не видит лётчик, как из-под ручонки,

прищурясь на весенний яркий свет,

с земли на самолёт глядит мальчонка

с таким же пароходом из газет.

Он рад весне! Он весело хохочет!

А мне на сердце давит страшный гнёт:

чего он хочет, этот самолёт?

Чего американский лётчик хочет?

Быть может, он слова услышит эти.

Быть может, он, не подымая глаз

и вспомнив сына своего, ответит:

– Солдат не мог не выполнить приказ.

И отвернётся в сторону куда-то,

и голову наклонит, может быть…

Но если трудно говорить с солдатом,

с женой солдата буду говорить.

Ты, мать американского ребёнка,

смотри: и у меня растёт сынок.

Он, как и твой, смеётся звонко-звонко,

как маленький серебряный звонок.

Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,

как твой, не плачет, падая с крыльца.

Но – слышишь, мать нью-йоркского мальчишки? —

у моего мальчишки нет отца.

Твой муж летит над городом Либава,

внизу – чужая мирная страна.

…Я говорить с тобой имею право

затем, что я – такая – не одна.

Затем, что встали воины Вьетнама,

Корея бьётся, чтоб детей спасти.

Затем, что в мире вместо слова «мама»

всё чаще слышно: «Мама, защити!»

Затем, что бомбовоз тяжёлокрылый

рокочет над детьми моей страны…

А под крылом его лежат могилы

солдат недавно стихнувшей войны.

Лежат могилы, холмики, пригорки…

В одном (я так и не нашла его),

в одном – ты слышишь, женщина Нью-Йорка? —

лежит отец сынишки моего.

…Моторы небо голубое точат,

и всё не прекращается полёт.

Я очень помню всё, чего он хочет,

твоей страны военный самолёт.

Я помню: самолёты ясным летом

к советскому летели рубежу.

Мне очень трудно говорить об этом,

но я тебе об этом расскажу.

1

И не видел никто, и не знает никто,

и в какой это день, и в котором году —

бросить книги и в сад убежать без пальто.

– Хорошо?

– Хорошо!

– Не уйдёшь?

– Не уйду!

В эту первую ночь и не думала я,

сколько будет ночей и воды утечёт.

А напротив в окне наклонились друзья,

до утра, до рассвета готовя зачёт.

Этой ночью такая была тишина,

что, казалось, ко мне наклонилась едва

и стоит за спиной вся большая страна,

чтоб услышать, какие ты скажешь слова.

…Я не помню, что я говорила тогда,

и как первый трамвай прозвенел в тишине,

и как в небе последняя гасла звезда,

и как свет погасили ребята в окне.

Я немало увижу, узнаю, пройду,

но – о чём мне ни думать и где мне ни быть, —

эту ночь и рассвет в институтском саду

мне, как клятву на верность, всю жизнь не забыть!

И какого, и где ни найдёшь ты коня,

и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу,

ты уснёшь, ты проснёшься – увидишь меня.

– Это ты?

– Это я.

– Не уйдёшь?

– Не уйду.

2

Стопкой сложены книги, цветы на столе —

я хозяйством своим занялась.

Мне казалось: вся радость, что есть на земле,

с этих пор поселилась у нас.

Мне казалось: тебе только я и нужна,

без меня ты не выживешь дня.

И вставало огромное слово «жена»

и краснеть заставляло меня.

Мама!

Ты меня учила многому:

выдержанной медленной мечте,

ласковому, бережному, строгому,

полевой горячей широте.

Ты учила первые, кривые

выводить каракули-слова

и иглой неопытной впервые

вить узор стебельчатого шва.

Мокрый невод высушить у речки,

печь картошку в россыпях золы

и белить бока широкой печки,

дожелта выскабливать полы.

И не унывать, когда устанешь,

и встречать без слёз, без суеты

эшелоны с красными крестами,

и стирать кровавые бинты.

Мама, мама! Радость и кручина!

Детские далёкие мечты!

Почему, зачем чужой мужчина

стал дороже и родней, чем ты?

Мама, что же ты не научила

в свой нелёгкий материнский век,

что придёт совсем чужой мужчина,

дорогой, любимый человек?!

Я к нему в любой ненастный вечер

выбегу, и рада, и горда,

как к тебе, единственной, навстречу

я не выбегала никогда.

Выбегу – то тихой, молчаливой,

то весёлой песнею звеня.

И такой богатой и счастливой

даже ты не видела меня!

3

Подошло студенческое лето,

полное зачётной суетни.

Мы тогда вставали до рассвета,

с книгами просиживали дни.

Мама в письмах нас к себе звала:

«Мы одни-то стосковались за год.

Приезжайте! Будет много ягод:

от цветов вся вырубка бела.

А ромашек сколько! К свадьбе, кстати!

Я уж вас дождаться не могу.

Рыжики солёные для зятя

в погребе соседском берегу.

Всё считаю по календарю,

скоро ли там кончатся зачёты.

Приезжайте, браги наварю;

скоро будут мёда полны соты…»

И смеялся кто-то из подруг:

– Только эту сессию нам сдать бы —

целым общежитием на свадьбу

к вам тогда закатимся!

И вдруг…

4

Не рвали цветов по оврагу,

не брали на пасеке мёд,

ржаную тяжёлую брагу

не ставили стынуть на лёд.

Ни дома в узорной ограде,

захлёстнутой зеленью лоз,

ни свадебных песен, ни свадеб

и не было, и не ждалось.

Машины с грохочущим рёвом,

с фашистским крестом на крыле,

и первые бомбы над Львовом,

и первая кровь на земле.

5

Шли грузовики и эшелоны

на передовые рубежи.

В это утро ты свернул в рулоны

неоконченные чертежи.

Начал готовальню убирать

и, как бы запоминая что-то,

медленно закрыл свою тетрадь

с надписью «Дипломная работа».

Взял какой-то свёрток, подошёл,

отдал мне его, заулыбался.

Ярко-красный пионерский галстук

из бумаги выскользнул на стол.

Я, не понимая ничего,