Бабушкин сундук - [43]

Прабка, бывало, везде пойдет и все посмотрит, и коров доглядит, и лошадей, и кур, или гусей, а уж в амбаре, как только заведутся крысы, она их “крысиной” травой и выгонит. Насколько помню, то был болиголов. Она его нарвет, с пижмой да валерьяной перемешает и в крысиные дыры насыплет. Крысы, очевидно, сильных запахов не выносят, и от этого уходят подальше. Не было такого дела, которого Прабка не сумела сделать. Кроме того, веруя крепко во все родовое, идущее из Древней Руси, она и нам передала, и мы долго еще, уже будучи и в школе, в городе, все также думали. Я, помню, в Духовном Училище, инстинктивно понял, что Прабкино ученье нельзя другим говорить, да и то однажды не выдержал и рассказал нашему инспектору, Тихону Петровичу Попову. Тот был в восторге: “Как?.. Как ты сказал?.. Да ты не бойся!.. Пойдем со мной”, — и привел меня в свой кабинет, долго там расспрашивал, записывал, и даже леденцов дал. Потом он часто приходил ко мне и задавал разные вопросы. Вскоре же он меня заставил вести записи по фольклору. От этих записей и позже моя любовь к народному фольклору пошла. Я буквально не пропускал ни одного случая и все записывал. Тихон Петрович просматривал мои записи и делал на полях свои замечания. Все эти драгоценные записи погибли в революцию, но многое Бог помог сохранить в памяти. Прабка была не только нашей советницей. К ней приходили бабы, девчата из деревни и поступали по ее указаниям. Отец же, или мама, давали травы, настойки, корешки.

И как было не давать, если люди мучились, а доктора не было? Тут мой отец, без всякого преувеличения, можно сказать, был прибежищем всех: лечил и коней, и людей. Любили его за это. Но никто не знал, что всему причиной была Прабка. Это она заставила его и травами заняться, и агрономией, и ветеринарией. Агрономию и ветеринарию он прошел еще в Институте, позже сдал экзамен на фельдшера. Все это ему пригодилось, но Прабка была главной его наставницей, ибо она, к удивлению, знала множество трав, цветов, корений и ягод, которыми можно было человеку помочь. Она его научила, а кроме того, он и сам изучил траволечение. Начальство пробовало запрещать лечить людей и животных, но он обратился к губернатору и получил не только разрешение, но и благодарность! Однако в консистории[92] его прозвали “знахарем”. Когда вспоминаю обо всем, и об отцовских огорчениях, приходят на ум слова Прабки: “Делай свое дело! Средство против людской зависти одно: дело, дело и дело!” Да и что можно показать людям кроме дела? Память о Прабке Варваре, простой крестьянке, всегда жива в моем сердце. Она была наша Древняя Русь! Как ее не вспомнить добрым словом? Как не порадоваться нашей простой фиалке?

Сан-Франциско.

МАВРА

Почему Михайло так не любил Мавры, так и осталось для меня неизвестным. Не любил же он ее “во как”. По его мнению, Мавра была “самая дура” в нашем доме. Между тем, она была, право же, как все, говорила мало и только самое нужное, и Михайлу тоже говорила, что он “глупостев” от нее не дождется! Михайло же только презрительно сплевывал, сдвигал плечами и уходил в свою комору. Мавра же, право, вечно что-то делала, ходила, засучивши рукава и, если бы не кривой глаз, была бы совершенно как всякая баба. Было видно, что на шее, где кончался загар, начиналась белая-пребелая кожа в мелких веснушках. Михайло язвил, что она, как белый калач, “маком посыпана”. Он же добавлял: “Баба хоть куда, только крива на один глаз!” — и еще прохаживался насчет бороды, якобы росшей на шее. Сколько я ни всматривался, никакой бороды у нее не замечал. Думаю, что он на нее напрасно наговаривал. Вела себя Мавра скромно, как подобает, и Михайло ее обходил. Больше ей ничего не надо было. Говорила она с кухаркой, помощницей на кухне, либо с горничной, и то — односложно. С цыплятами же, гусятами, индюшатами, барашками, телятами, она болтала без умолку и нежно-нежно, точно с младенчиками. Надо признать, что вся птица, животные, даже собаки, ее любили и шли на зов, точно она была их хозяйкой. Каждому она что-либо даст, какой-то кусочек. Даже псам выносила — то косточку, то кусочек мяса. Ну, всех любила и всех жалела. Прибежит из сада здоровенный волкодав и — к ней. Она его приласкает, выберет репьяхи из хвоста, покормит, и пес весело бежит в сад, продолжать работу. Мавра помогала на кухне, то — мешок картошки принесет, то — воды свежей, а то — охапку соломы, либо хворосту. Когда пекли хлебы, она топила печку, выгребала золу, выносила. Зря она не болталась, а всегда была занята, подметала, белила стены, или что-либо выносила.

Почему же Михайло ее так не любил? Может, за то, что она была “здоровая кобыла”, как он сам же говорил, или между ними была какая-то старая вражда? Ничего я в этом понять не мог, и каждого из них любил, и если Мавра меня ласкала, не вырывался, а был за это признательным. Маме вечно было некогда, и она усылала меня в сад, чтоб я там играл. Тогда я шел на кухню, где кухарка, бывало, всегда мне что-то припрячет, либо пирожок с вареньем, либо пряник. Остальные девчата меня любили, ласкали и целовали. Я тоже любил всех. Однако, при Михайле я старался на кухню не заходить. Почему-то я боялся, что он станет надо мной насмехаться! Этого он ни разу не сделал, и все же я боялся, что он надо мной посмеется.